Двор на Поварской

К Михаилу подошел еще один сосед с нашего двора. Он жил в арке и единственный из всего двора имел табличку, где было написано «Приват-доцент П. Х. Любомудров». Сумрачный был человек, одинокий. Скупо поздоровавшись, сел напротив Мишиного кресла и подставил свои пыльные ботинки.

– Ну пойду я, Миша, – сказала Поля. – Завтра забегу. Спасибо тебе.

А назавтра меня и привезли. Роберт сразу написал родным, что теперь он уже отец семейства, что родил дочь, что все чувствуют себя хорошо – и мама, и дочка. И начали праздновать.

Сразу сняли дежурную дверь из Равилевской квартиры и положили ее на два стула прямо под самым Львом Николаичем, накрыли скатеркой и стали нести еду и ставить кто что может: огурчики малосольные первые летние, рулеты куриные, ягоды, пироги с яйцом и капустой, буженину, Лидка на этот сход большую фаршированную щуку приготовила, лепешек нажарила, селедку почистила, в общем, много чего. Пока Алла с Робой тютюшкались со мной дома, гулянка во дворе набирала обороты и обрастала новыми гостями. Набежали друзья из Лита, много, все радостные: Володька Соколовский со своей Стэлой, Вова Ревзин, который понемногу начал ухлестывать за Наташкой-княжной, Пупкин с Беллой Ахатовой инопланетного таланта и красы. Пришел даже Ветошенко с Благовещенским и новыми стихами. Двор гудел, как разворошенный палкой улей. Про меня все давно забыли, оставили Поле с Милей на радость для обновления природных бабушкинских навыков, а родители пошли ко всем, под Толстого.

Алим хлопотал у стола, приносил откуда-то новые стулья, встречал и усаживал гостей, следил, чтоб у всех было налито. И изредка тонким голосом вскрикивал: «Наливай!», потом снова: «Наливай!» За ним, кстати сказать, и закрепилась эта кличка, никто про Алима уже не вспоминал, а звали Наливай.

Наливай так ладно занял место Тараса и так открытой и доброй душой походил на ушедшего, что Марта решила: бог специально послал его в их двор – выбрал из всех и послал.

А Пупкин с Робой снова затеяли свою вечную дуэль, в которую вступил весьма начитанный Ветошенко.

   – Ты большая в любви.
                          Ты смелая!
   Я робею на каждом шагу,

– начал читать он свое удивительное.

   Я плохого тебе не сделаю,
   а хорошее вряд ли смогу.

– Чье это? – спросил Роберт. – Хорошие стихи, но продолжить не смогу, не знаю!

– Это мое личное! – с гордостью ответил Ветошенко.

Потом Генка прочитал новое стихотворение Крещенского, довольно неплохо прочитал, тихим голосом и с настроением:

              Приходить к тебе,
                                    чтоб снова
              просто
              вслушиваться в
              голос
              и сидеть на стуле,
              сгорбясь,
              и не говорить
              ни слова.
              Приходить,
                     стучаться в двери,
              замирая, ждать
              ответа…
              Если ты узнаешь
              это,
              то, наверно, не
              поверишь,
              то, наверно,
              захохочешь,
              скажешь:
              «Это ж глупо
              очень…»
              Скажешь:
              «Тоже мне —
                            влюблённый!» —
              и посмотришь
              удивлённо,
              и не усидишь на
              месте.
              Будет смех звенеть
              рекою…
              Ну и ладно.
                            Ну и смейся.
              Я люблю тебя
                             такою.

– Это ты Алле посвятил? Неплохо, – сказал Генка.

– А я все ей посвящаю, особенно если про любовь. А если не про любовь… – Роберт на мгновение задумался, – то все равно ей…

Черный Толстой молча и сосредоточенно взирал на молодых тявкающих щенков у его ног. Воздух был душным, под вечер сильно парило, как перед грозой, но разморенные людишки с упоением слушали рифмы. Поэты читали, передавая друг другу слово, как что-то осязаемое, как рюмку с божественным напитком, которая обещана уже другому, и надо только ее достойно передать. Они читали – кто громко, кто вполголоса, чуть хвастаясь стихом, словно своим ребенком.

– Как интересно получается, старик, – начал Роберт, обращаясь к Генке. – На первом курсе я был уверен, что все вокруг гении и я в том числе. На втором я понял, что я просто обычный поэт. На третьем я начал сильно в себе сомневаться. А на четвертом мне стало ясно, что я ничего из себя не представляю.

– Я знаю, что я ничего не знаю? – хохотнул Генка. – Ну, это твои сугубо личные сомнения, старик! Я на всех курсах чувствовал себя гением и до сих пор с каждым стихотворением укрепляюсь в этом чувстве, – он, как всегда, улыбался, и было непонятно, шутит он или совсем нет.