Дворянская дочь

Атаман и его ординарец были убиты в бою. С поляками были наши беглецы, которые доскакали до французских и польских позиций прошлой ночью и все рассказали. Поляки заставили меня отвести их к месту казни. Стая стервятников взлетела при нашем приближении. Трупы еще лежали в поле, только были раздеты ночью — то ли крестьянами, то ли нашими бандитами. Мешки с зерном и картошкой исчезли. Три головы все еще торчали из земли, точнее то, что от них осталось после пуль и стервятников...“

Я разрыдалась.

В дверь тихо постучали.

— Татьяна Петровна, дорогая, вы еще не завтракали, — донесся робкий голос Зинаиды Михайловны. — Может, принести вам что-нибудь?

— Я ничего не хочу. Оставьте меня! — мой голос звучал, как чужой.

Этого не может быть! Оставшись одна, я ходила взад и вперед. Я целовала Стиви, когда он был ранен и еще лежал под наркозом. Он целовал меня в госпитале в Минске и в лесу под дождем, когда мы расставались. У него были полные, такие бархатно-мягкие губы... И стервятники пировали на них, они погружали свои отвратительные клювы в его рот, они выклевывали его глаза... Нет! Я сойду с ума!

Позже, днем — я потеряла всякое чувство времени — я вернулась к этому ужасному отчету, мне нужно было увидеть! Показания бандитского капрала подтверждались другими бандитами и их сбежавшими пленниками. Он сам был помилован и отправлен в штрафной батальон.

Медицинское заключение подтверждало, что смерть наступила от выстрела двумя пулями в упор из пистолета в верхнюю часть черепа. Грудь и легкие жертвы необыкновенно развиты, как у певца. На левом бедре шрам, давностью в несколько лет, от проникающего ранения. На фотографии было закрытое тело, слишком большое, чтобы уместиться на носилках, когда его несли к аванпосту польских легионеров. На других фотографиях были изображены воинские почести, оказанные майору князю Веславскому французскими, польскими и белыми войсками, и гроб, отправленный кораблем во Францию с военной охраной.

Несмотря на объявленный в Польше в память Стефана день траура, вдовствующая княгиня Екатерина отказалась поверить, что ее внук погиб и принять тело в фамильный склеп Веславских. Из почтения к старой женщине, а также по настоянию родственников Веславских в Польше, Франции и Англии, расследование убийства проводилось секретно, и никаких сенсационных подробностей в прессу не просочилось.

К отчету была приложена записка от генерала Деникина: „Мой друг генерал Руцкий был заживо похоронен большевиками после пытки и издевательств. Благороднейшие люди находят самый страшный конец в эти жестокие времена. Будьте благодарны, что молодой князь Стефан долго не страдал. Я разослал его описание нашим полевым командирам, но боюсь, что этот отчет нужно принять как окончательный. Пожалуйста, считайте меня всегда в вашем распоряжении, Антон Деникин“.

„Я боюсь, что этот отчет нужно принять как окончательный“, — писал генерал Деникин. Я положила его обратно в конверт, закрыла и сидела, неподвижно глядя на него. Этот отчет окончательный. Мне тоже придется принять это. Но как это сделать, не потеряв рассудка?

Дрожащей рукой я написала генералу Деникину записку с выражением благодарности. Затем вскочила и повернулась спиной к показаниям, лежащим на столе. Но ужасная картина все равно стояла передо мной. Куда бы я ни повернулась в комнате, ужас притаился везде, готовый наброситься на меня.

День кончился, наступила ночь. Вера Кирилловна постучала в дверь, но я не пустила ее. Механически я разделась, умылась, приняла успокоительное и легла.

Мне снилось, что я шла по какому-то селу и вдруг встретила фургон, нагруженный ящиками. „Что у вас там?“ — спросила я у возницы. Он открыл ящик. В нем было тело без головы.

Я проснулась в холодном поту, тут же заснула и снова увидела сон. На этот раз это была вереница крестьян, несущих мешки. Я приняла их сперва за мешки с зерном и картошкой, но когда крестьяне опустили их к моим ногам, я поняла, что в них были живые люди, страдающие молча, — у них были перерезаны голосовые связки. Я проснулась, вцепившись в волосы, вся мокрая от испарины.

Когда изнеможение и наркотик снова свалили меня, возникло видение, что я спускаюсь в подвал госпиталя. Здесь были перевязанные, обожженные и изуродованные человеческие тела, даже более ужасные, чем те, которые я видела на самом деле. Я ощущала их немые мольбы. Я чувствовала себя беспомощной, бесполезной, виноватой.

Проснувшись, я села. Ночные ужасы были хуже дневных! Мой ум порождал худший ад, чем война и революция вместе взятые!

Мое девическое представление о мире, как о выгребной яме, прикрытой цветами, рассеялось, и было вытеснено гораздо худшим: мир — это океан крови, в котором утонула человечность...

Я вылезла из постели и умылась холодной водой из тазика на туалетном столике. В свете неполной луны из зеркала на меня изумленно смотрело изможденное лицо. „Неужели это я?“ — удивилась я. Взгляд мой упал на пистолет.