Двуглавый орел

Числом восемнадцать тысяч они вышли в то утро на заливные луга, на ходу распевая "Оду к радости" Бетховена. Вернуться суждено было менее чем двум тысячам. "Убиение невинных" — так это назвали. На другой день патруль обнаружил Поточника среди груды трупов; левая сторона лица у него была раздроблена пулей.

Следующие полгода он провёл в госпитале в Германии, а затем его перевели в специализированное отделение челюстно-лицевой хирургии, организованное при Венском университете профессором Киршбаумом и его коллегами.

Моя жена Елизавета была одной из сестёр милосердия при его лечении. Его худо-бедно подлатали, подправив скулу костной пересадкой и создав металлический мост к верхней челюсти. Но пластическая хирургия была тогда, в свои всё еще экспериментальные времена, примитивна, ещё не было антибиотиков, и хирурги могли восстановить только функцию, а не внешность.

Но в середине 1915 года его поджидал ещё один неприятный сюрприз: германский военный министр — вероятно, заключивший, что человек с именем вроде Светозар фон Поточник не годится в солдаты Рейха — и не пожелал удовлетворить его заявление на службу в германских вооружённых силах. К моему удивлению, оказалось, что его это не слишком расстроило.

— Разумеется, — сказал он мне в общей палатке после ужина, — лишиться возможности служить в немецкой армии оказалось разочарованием, особенно после того, как у меня появился интерес к лётному делу. Их военная авиация лет на пять опережает нашу во всех отношениях. Но если честно, сейчас для меня большой разницы нет. Все мы сражаемся за общий Германский Рейх, а австрийская кокарда на кепи значит для меня не больше, чем баварская или саксонская. Германия и Австрия под вражескими ударами сплавляются в единый стальной брусок, который в горниле войны выковывается в ещё не виданное миром оружие. Я действительно с большим удовольствием летал бы на Западном фронте, воюя с англичанами и французами. Но опять-таки: у нас будет достаточно куража на Юго-Западном фронте и уже скоро, как только в войну вступят американцы. И в любом случае, я по-своему рад защищать эти края.

— Какие, австрийское Приморье?

— Нет, Каринтию, мой родной край. Защищать южные границы Германии от латинян и славян. Вот чего я никогда не мог объяснить в северной Германии: мы, немцы, живущие на границах Рейха, гораздо лучше понимаем, что значит быть немцем, чем те, кто удобно устроился в Дармштадте и Маннгейме и никогда в глаза не видел те волчьи стаи, что нас окружают.

— Кажется, вы хорошо знаете, за что сражаетесь, — вставил я.

— Конечно, знаю. А вы за что сражаетесь, Прохазка, могу я спросить?

— Я? Не могу сказать, что я когда-нибудь особо задумывался об этом. Просто сражаюсь за Австрийский императорский дом потому, что это моя работа, я принёс присягу. Да и всё равно, в последние два года я был так занят мыслями о том, как это делать, что не слишком задумывался зачем. Я кадровый морской офицер, а такие вещи решать политикам.

— Совершенно верно. Простите, что говорю об этом, но вот в чём проблема: вы, профессиональные военные, всегда храбро дерётесь, только, к сожалению, вам недостаёт глубокого понимания того, за что вы воюете. Может, и я был бы таким же, если бы рос в нашей загнивающей империи и прошёл через кадетскую школу. Но я, можно сказать, видел будущее Германии — фабрики, заводы, города. И к тому же у меня было много времени для чтения, пока я лежал в госпитале: Ницше, Дарвин, Трейчке, Бернарди, много чего. Именно тогда я впервые по-настоящему понял, почему лежу в постели без половины лица. И я поклялся посвятить свою жизнь Великой Германии. В этой войне куется немецкая революция. Теперь её ничто не сможет остановить, даже поражение, и она перевернёт вверх дном весь мир.

— На мой взгляд, вы, похоже, социалист.

Он улыбнулся, рот у него перекосился в сторону восстановленной челюсти. Я понял, какая у него была приятная улыбка, прежде чем ему изуродовало лицо. Его глаза были не как у сумасшедшего фанатика, а как у провидца и мечтателя.

— Может и так, мой дорогой Прохазка. Но я германский социалист во вторую очередь, а в первую — германский воин.

Возможно, это было проявлением моего дурного нрава, но в этом месте я не смог сдержаться и не вставить, что кое-кто может счесть имя "Светозар фон Поточник" довольно странным для воина Великого Немецкого Рейха.

Очевидно, об этом его уже спрашивали раньше. Он усмехнулся и ответил мне с обычной своей спокойной искренностью.

— У всех должно быть имя, Прохазка, а имя передаётся по мужской линии повсюду, кроме, может, маленьких и диких африканских стран. Согласен, что "Светозар" звучит ужасно: когда я родился, моя мать увлекалась романтическими романами и считала, что это имя лучше подходит к фамилии Поточник, чем Виллибальд или Энгельберт, которые выбрал отец. Что касается Поточника, то это не говорит ни о чем, кроме как о капле славянской крови. Скажите, Прохазка, как давно, по-вашему, в Европе используют фамилии?

— Точно не скажу. Наверное, с пятнадцатого века? По-моему, в верхнем Тироле людей всё ещё называют по профессии.