Двужильная Россия

Высокая узкая камера с решетчатым окошечком, куда меня заперли, походила на черный мешок. Я не знаю, какой злобный, утонченно-изобретательный дьявол придумал эти камеры, где все было рассчитано на то, чтобы как можно больше подавить психику находящегося в ней человека. Толстые каменные стены до уровня человеческого роста покрыты мрачной черной краской, а выше – почти черной, темно-зеленой. Даже на лампочке, висящей высоко под потолком, черный абажур. Свет падает сверху слабый, тусклый, угрюмый.

Прибавьте к этому непрерывно доносящийся снаружи невыразимо унылый рев – будто голодные динозавры завывают где-то рядом. То работают мощные авиационные моторы находящегося поблизости ЦАГИ.

В камере три железные койки с тонюсенькими тюфячками и столик с полкой внизу. Стульев нет, сидим на койках. Тут же (полное удобство!) раковина для умывания и деревянный стульчак с откидной крышкой. Так сказать, совмещенный санузел. От крана к стульчаку проведена труба – в случае надобности повернул кран и промыл водой унитаз.

Кроме меня, находились в камере еще двое: беловолосый, приземистый, плотный, учтивый и очень милый старичок Василий Иванович, шеф-повар, и главбух какого-то учреждения, молчаливый и бесцветный человек. У Василия Ивановича, работавшего в столовой Академии Военно-воздушного флота, было тяжелое дело – диверсия, террористический акт. Во время одного из торжественных банкетов, на котором присутствовали маршалы и генералы, произошло массовое отравление якобы недоброкачественной пищей. Никто, к счастью, не умер, но весь персонал, от заведующего до последней судомойки, очутился за решеткой. Главная ответственность за случившееся падала, разумеется, на Василия Ивановича, шеф-повара.

Теоретически можно было допустить факт диверсии. Война была в разгаре, немецкая разведка способна пытаться одним ударом уничтожить всю командную верхушку советских военно-воздушных сил.

Главбух про себя ничего не рассказывал, да и вообще молчал, как покойник. Из дома он получал обильные передачи и с жадностью их поедал, повернувшись на своей койке ко всем спиной и никого не угощая, а потом то и дело усаживался на стульчак, мучился поносом. Вскоре он исчез – ушел, ни с кем не простившись.

На смену ему явился мальчик лет восемнадцати, в солдатской шинели и выгоревшей пилотке, вошедший к нам в камеру со смущенной виноватой улыбкой на полудетском добродушном лице. Я не знаю, за что он сидел, но чувствовалось, что сознание своего пребывания в тюрьме было для него мучительным. Помню, как он был удручен, когда сняли с него отпечатки пальцев.

Впоследствии, уже в Бутырках, кто-то сидевший вместе с ним рассказывал мне, что ночью, лежа в постели, пытался он удавиться сделанной тайком петлей, да, к счастью, вовремя заметил в волчок дежурный.

Ежедневно выводили нас на прогулку во двор тюрьмы, разделенный высокими дощатыми заборами на несколько секций. Мы, все трое, руки назад, гуськом ходили по кругу, и вместе с нами неотступно ходили два надзирателя. Через десять минут вели обратно.

Всегда вспоминалась при этом «Прогулка» Ван Гога.

Входя снова в камеру, учтивый Василий Иванович неизменно говорил сопровождающему нас надзирателю:

– Благодарю вас.

– За что же вы их благодарите? – сказал я как-то. – Они же не любезность нам делают. Они только инструкцию выполняют. Это их обязанность. Вежливый старичок перестал благодарить надзирателей.

Часто рассказывал он мне про своего внучонка Юрика – видно, обожал. Однажды днем, когда мы трое молча сидели на койках, погруженные каждый в свою невеселую думу, я вдруг услышал сквозь завывание ЦАГИ:

– Вон Юрик!

Подняв голову, Василий Иванович смотрел на стену – там замер случайно ворвавшийся в решетчатое окошечко золотистый солнечный зайчик. Заросшее седой щетиной, осунувшееся старое лицо светилось тихим грустным умилением. «Диверсант! – подумал я, глядя на Василия Ивановича. – Террорист!..»

Но как-то он вернулся с очередного допроса совершено перевернутый, с трясущимися руками и рассказал: сегодня следователь сообщил ему, что настоящий преступник найден. Помощник Василия Ивановича, повар, якобы сознался в своей попытке отравить участников банкета.

Трудно было нам определить настоящую цену такого признания, добытого неизвестно какими методами.

Не знаю дальнейшей судьбы Василия Ивановича, но убежден, что Юрика все-таки он не увидел. В лучшем случае старику дали несколько лет за халатность по службе.

Иногда по вечерам вдруг знакомо начиналась стрельба зениток. Выстрелы хлопали и хлопали. «Неужели возобновились налеты на Москву? Странно!» – думал я с недоумением и тревогой. Отрезанные от мира, мы не знали, что это были салюты в честь взятых городов.

15

Долгое время меня не беспокоили: новый следователь изучал дело. Следствие надо мной начиналось в третий раз. Заново.

И вот однажды щелкнуло и открылось дверное окошечко. В квадратной дыре появилась голубая фуражка, донесся конспиративный шепот:

– На фы!

Я, как полагалось, назвал свою фамилию.

– Без вещей! Быстро!