Двужильная Россия

Вызывать заключенного полагалось не называя его, только по начальной букве фамилии и непременно шепотом. Чтобы в соседней камере случайно не услышали, кто сидит рядом. Все было окружено тайной.

Я увидел высокого худощавого человека в синем флотском кителе с золотыми майорскими погонами, который в ожидании меня нервно расхаживал по кабинету, заложив руки за спину. Худое бритое лицо, глаза тяжелые, холодные. Тонкие недобрые губы плотно сжаты.

– Фамилия? – спросил он резким неприятным голосом.

Я назвал фамилию.

– Звать?

Я удовлетворил его любопытство. Новый следователь продолжал расхаживать по кабинету, искоса оглядывая меня. Он напоминал кота: зацапал мышь и охаживает ее и примеривается, с какого боку за нее приняться.

– Так за что же ты сидишь? – внезапно задал вопрос. Обращение на «ты» было для меня в новинку. В контрразведке со мной разговаривали только на «вы».

– Пятьдесят восемь – десять, – назвал я свою статью. («Контрреволюционная агитация или хранение контрреволюционной литературы».)

– Ха-ха-ха! – вдруг разразился следователь оперным мефистофельским хохотом. – Ха-ха-ха! – смеялся он, продолжая шагать длинными ногами взад-вперед.

Удивительно, как эти люди, начиная с Мехлиса, любили дешевую театральщину!

Мне было задано несколько малозначащих вопросов, и затем надзиратель повел обратно в камеру. Первое знакомство состоялось. Я шел к себе удрученный, недоумевая, чем это так развеселил нового своего следователя. Начало не сулило ничего хорошего.

Так оно вскоре и оказалось. Я попал в руки опытного специалиста ежовской выучки, по сравнению с которым работники Смерша были желторотыми птенцами. Фронтовой прокурор, отбросив фантастическую версию подпольной организации, квалифицировал мое дело как хранение контрреволюционной литературы. Майор Коваленко (я не осведомлен в военно-морских званиях, потому и называю его майором) вновь начал лепить мне мифическую организацию, к которой якобы я принадлежал. На личном опыте пришлось познакомиться с теми методами следствия, которые ныне получили деликатное наименование «нарушение социалистической законности».

На следующем допросе Коваленко вознамерился меня бить. О, это был мужчина решительный и энергичный. Он не занимался, как фронтовые контрразведчики, пустопорожними беседами, не разводил тягомотины. Он брал быка за рога.

Начал он с того, что обозвал меня троцкистом и получил ответ, что перед ним не троцкист, а сталинец. Это было правдой, я не лгал, когда так говорил. В то время миллионы советских людей считали Сталина пусть несколько суровым, жестким, но в данный момент необходимым стране политическим и государственным руководителем. Я не являлся в этом отношении исключением. Тогда я так считал.

Конечно, чудовищное кровопускание тридцать седьмого – тридцать восьмого годов невольно ставило в тупик всякого мало-мальски мыслящего человека. По-видимому, думалось мне тогда, существуют какие-то глубокие, потаенные, скрытые от народа причины того, что вчерашние испытанные революционеры, соратники Ленина, члены ЦК партии, крайкомов и обкомов, наркомы, маршалы и генералы, виднейшие хозяйственники, научные деятели и инженеры, известные писатели, журналисты, артисты вдруг неизвестно почему превращаются в изменников, предателей, фашистских шпионов. Очевидно, что-то неблагополучно в королевстве Датском. Но что именно?

Совершенно неизвестно. Газеты об этом не пишут. Говорить об этом боятся. От народа это скрыто.

Среди безвременно погибших, большей частью забытых ныне писателей и поэтов немало было моих знакомых: Борис Пильняк¹², Артем Веселый¹³, Иван Касаткин¹⁴, Сергей Буданцев¹⁵, Сергей Клычков¹⁶, Петр Орешкин¹⁷, Николай Зарудин¹⁸, Иван Катаев¹⁹, Борис Губер²⁰, Давид Бергельсон²¹. Перечисляю лишь тех, кого знал лично, тех, у кого – у многих из них – бывал. Написанные ими книги, как положено, изъяты из библиотек и сожжены в особом крематории.

Немыслимо было в те годы представить себе, что всех этих «врагов народа» в действительности сознательно и хладнокровно, жестоким боем и пытками заставляли возводить на себя чудовищную клевету, затем также хладнокровно всаживали каждому пулю в затылок и, заваливая их безвестные могилы грязью, в дальнейшем с тупым свирепым рвением вытравляли всякую память о них. Не довольствуясь этим, всячески преследовали, сажали и ссылали их жен, детей и родственников. Слишком было невероятно.

Но началась война за само существование русского народа, и прилив патриотических чувств начисто смыл все мои раздумья и сомнения. Не только в моих глазах Сталин превратился в единственного человека, способного спасти страну, в гениального стратега, в мудрого отца Отечества. Редкий не попадал тогда под действие гипноза его имени. Мастерски, надо сказать, проводился такой гипноз нашей печатью, и публицистической, и художественной. Особенно ретиво проявили себя Ал. Толстой²², Павленко²³, Георгий Березко²⁴, поэты-песенники Лебедев-Кумач²⁵ и Исаковский²⁶.