Двужильная Россия

Он стоял на трибуне и говорил спокойным, ровным, бесстрастным голосом, с заметным кавказским акцентом, заглядывая порой в разложенные листки, и примитивная, но стройная логика его речи невольно действовала на слушателей. В духовной семинарии в числе других предметов изучалась и логика.

Второй раз я увидел его через несколько лет, в тридцатых годах, на похоронах Максима Горького. Я уже не работал в газете, был свободным литератором, членом Союза писателей. Гроб с телом покойного, выставленный в Доме союзов, в Колонном зале, превратился в пестрый зеленый холмик из венков и живых цветов, среди которых с трудом можно было найти знакомое по бесчисленным снимкам усатое мертвое лицо с широкими ноздрями. Длинный зал между двух рядов могучих белых колонн, маслянисто отражающих огни многоярусных старинных люстр, был забит провожающими, главным образом литературной и артистической публикой. Мелькали лица знаменитостей. Торжественная висела тишина.

Мы – я и три других писателя, не помню, кто именно, – вчетвером застыли в почетном карауле по четырем углам пестро-зеленого холмика. Полагалось стоять так пять минут, затем места занимала следующая четверка. Внезапно легкое движение прошло по толпе, забившей белоколонный зал, ветерком пронеслось из конца в конец: «Сталин, Сталин», и, скосив глаз – двигаться не полагалось, – я увидел вождя. Сопровождаемый обычной своей свитой, он прошел совсем близко от меня в светло-сером полувоенном костюме, в сапогах с блестящими голенищами, некрупного роста. Прошел быстро, втянув в плечи голову с черным ежиком, казалось, весь настороженный, и остановился в ожидании недалеко от меня. Вокруг него засуетились. Минуты две спустя наши места у гроба заняли Сталин, Молотов, Ворошилов и Каганович. Можно сказать, я передал эстафету самому вождю. Полубог, небожитель неожиданно спустился с горных высот, покинул свой наглухо отрезанный от всех средневековый замок, чтобы проводить в последний путь Горького. Как, оказывается, любил Иосиф Виссарионович покойного Алексея Максимовича! Все с благоговейным умилением глядели на невысокую фигуру в светло-серой куртке, которая, слегка сутулясь, держа руки по швам, окаменела у гроба. И в таких же солдатских позах застыли верные соратники, связанные круговой порукой, – Молотов с его выпуклым дегенеративным лбом, пенсне и носом-пуговкой, в хорошо сшитом английском костюме, молодцеватый, в маршальской форме Ворошилов и почти не похожий на еврея Каганович в сталинской тужурке. Все они, подобно вождю, носили усы.

Высокие гости постояли в почетном карауле положенные пять минут, сошли с постамента и исчезли, точно и не было их вовсе. Незадолго до своей смерти Корней Чуковский^35а, давая интервью иностранному корреспонденту, сказал:

– Нет никакого сомнения в том, что Горький был одной из жертв Сталина. Он любил хоронить тех, кого убивал. Умиляя всех, он стоял в почетном карауле у гроба Максима Горького. Он шел за гробом Кирова, вытирая слезы, он следовал за гробом Аллилуевой. Не знаю, провожал ли он гроб Фрунзе.

Второй раз слышал я вождя в тревожные дни 1941 года, слышал вместе со всей страной, когда он выступал по радио с обращением к советскому народу. Война только началась, германские танковые армии проламывали путь к Москве, прорывали фронты один за другим. То была очередная «историческая» речь. Каждая речь Сталина объявлялась газетами исторической.

Я слышал совершенно неузнаваемый прерывающийся, жалкий голос, выдававший полную растерянность и панический страх, охвативший человека.

«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» – звучал из репродуктора дрожащий плачущий голос, то и дело прерываемый бульканьем наливаемой в стакан воды и судорожными глотками. Это был вопль, зов на помощь, крик человека, который вдруг почувствовал, что у него из-под ног уходит земля. «Братья и сестры. Друзья мои!» Никогда еще не обращался так Сталин к народу.

И, растроганный таким обращением к нему, советский народ поднялся на защиту вождя.

Чем же потом отблагодарил диктатор Советскую Россию за все перенесенные ею муки и лишения, за потоки крови, пролитой во имя его спасения?

Террором 1947–1948 годов. Немногим отличался он от свирепствовавшего десять лет назад ежовского.

46

Неизвестно, по какой причине летом кировская бригада была законвоирована, и наше вольное хождение кончилось. Теперь, отправляясь утром на работу, мы выходили из ворот зоны в общей колонне, человек на полтораста, под конвоем вооруженных солдат не в синих, как раньше, а в темно-красных погонах. Очевидно, МВД меняло форму.

– Разберись по пятеркам!.. Первая пятерка, три шага вперед! Вторая! Третья! Четвертая!..

Затем следовало привычное напутствие – «утренняя молитва», как говорили зеки:

– …шаг вправо, шаг влево… – скучно бубнил, точно дьячок молитву, старший конвоир.

– …прыжок вверх, – тихо вставлял какой-нибудь остряк в колонне.

– …считается попыткой к побегу. Конвой без предупреждения применяет оружие. Ясно?

– Ясно! – жизнерадостно отзывались урки.