Дыхание

Впрочем медсестра была очень милой женщиной.

Лоснящиеся вишни глаз, ямочки на щеках, выпирающая грудь способны впечатлить даже конченого экзистенциалиста. Наша взаимная игривость становилась все более проникающей. Вынув иглу из моей вены, она погладила мне руку, обвела ваткой вокруг родинки на плече. Почти машинально я обвел указательным пальцем ее шею, приблизился к губам. Она взяла палец в рот и подтолкнула язычком. Ее груди вырвались из халата и уставились на меня крепкими сосками, тяжело покачиваясь… Чистое ритуальное совокупление — просто никаких признаков. Никаких обещаний верности, подозрений, бумажных страстей, лунатической поэзии, денег, свадеб, огородных соток, нового холодильника, яичницы на обед. Не было даже похоти. Солнце взошло, я выздоровел; вот и все причины. Мы легли на белую софу и потерялись для общества.

Но что за гнусная человеческая натура. Выйдя из холла больницы и сев в автобус, я снова начал думать.

Пересекая траншеи извилин, ползли черные мысли — как жить? Ведь я не ответил ни на один вопрос. Всего лишь даровал вопросам право пережить меня, и это право вернулось к дарователю. Смерть не сильней страдания.

Но если потянешь за одно, тут же возникнет и другое.

И я — здесь. Как только я уловил это, страх накатил небывалой по мощи волной. Он словно отыгрался за мое презрение к нему. Меня вдавило в кресло. Неужто все сначала? — спросил я небеса, но ответ пришел изнутри меня, и это был простой и ясный покой. Ничто ему не противоречило, и ничему не противоречил он. В нем было все, а он был ничем, если эта германская формула понятна не пережившему нечто такое… Ничего в уме.

Как трудно дышать, если думать об этом.

Мне стало легко. Так легко. Все можно, все принадлежит нам, если идти с пустыми руками, если, беря свет за пределами вселенных, возвращать его с благодарностью, и дарить другим.

* * *

Я по-прежнему ходил на работу. Спускался на пятый этаж со своих небес и не понимая собственных действий все делал как надо — благо, можно было позабыть о деньгах. В те весенние дни с полной силой развернулось живое, совершенно необъяснимое спокойствие, ни плюс ни минус, а я копался в его цветах, будто в засорившихся трубах. Идиотская привычка изо всего делать некую идею. Я идею, ты идеешь… Состояние панической растерянности. Инерция тяжелая, как голова на затекшей шее. Время остановилось, но все продолжается — мимо меня. И только происходящего как якорь застряло в мозгу. Мое бедное разумение капитулирует… Как это объяснить?

Вот единственный вопрос, имеющий хоть какой-нибудь смысл.

* * *

Вскоре я уволился и, не приходя в сознание, устроился в журнал. Еще через неделю скончался главный спонсор издания. Помню день похорон. Погода стояла отличная, такая, от которой легчает на душе. По окончании торжественной церемонии заклания врачей, не уберегших покойного от старости, после отпевания и отмовения денег состоялось собственно захоронение. Все было весьма изысканно. В трехэтажную могилу бережно опустили 1D-идол покойного — платиновую фигуру Джона Фрама, затем янтарный саркофаг, выполненный под Хохлому, инкрустированный бриллиантами и украшенный фресками от Ивана Рублева. На лице Хозяина покоилась маска с каменьями и надписью Made in Switzerland.

Отдельный взвод бодинет-возлюбленных покойного стоял молча, ощущая благочестивое почтение к этому человеку, прожившему не даром, но последний аккорд церемонии подорвал из сердца и они безудержно закричали, и тут не выдержали все, и началось пение гимнов. При помощи строительного крана в могилу погрузили бронированный «Бэнтли» ручной сборки, двух арабских скакунов, свору борзых, боевого слона, безутешную вдову, семь официальных любовниц покойного, их мужей и их любовниц, батальон охранников в противогазах и в полном боевом облачении, дюжину чиновников обладминистрации, материалы евроремонта и пакет учредительских документов. Оставшиеся пустоты были засыпаны антикварными золотыми скарабеями, черным жемчугом и серебряными долларами, затем все залили свинцом, покрыли бетоном и сверху водрузили милицейский пост.

Как я и думал, на торжестве не оказалось ни одного волхва-поэта. Мои умные коллеги остались дома от греха подальше, хотя представляю, какие деньги им предлагали. Выполняя свой 2D-долг, я вышел на лобное место, лихорадочно пытаясь сообразить, в какой стилистике подать погребальную песню. Покойный возглавлял концерн «Вавилонспецстрой», исповедовал панславянизм, состоял в нацистской партии и в масонской ложе «Звезда Сиона». Все вертелось вокруг любви к древностям. Поскольку слово «могила» в переводе на старославянский звучит «жоупище», поначалу я собрался учинить стихотворное этимологическое исследование, но передумал. Метафора была чересчур очевидной, так что даже переставала быть метафорой. Отбросив проблему выбора — то есть находясь в истинно поэтическом настрое — средь наступившего безмолвия я произнес:

ОДА НА СОШЕСТВИЕ ВЛАДИМИРА ПЕТРОВИЧА