Дыхание

Особый момент — пространство. Полотно толстых молекул и выпуклых образований, которыми все оперируют как непреложной истиной, не рвется, а просто распадается, и между атомов я вижу населенную пустоту. Пожалуй, только ее я могу назвать своей или чем-то родственным на сей момент. Анатоль, которому я однажды обрисовал ситуацию, мрачно заметил, что такое бывает по белой горячке, но поскольку я не пью в таких количествах, это произошло вследствие внутреннего эндорфинотоксикоза.

— Если Дао может быть выражено словами, это не есть постоянное Дао, — процитировал он утешения ради.

Это было полезным напоминанием. Уже несколько часов я занимаюсь проклятым делом: изобретаю название чему-то истинному, тому, что, скорей всего, не имеет названия, как всякая первопричина. Можно выразить промежуточные детали и весьма в этом преуспеть, но затея сия обрекает на фиаско в самом главном.

Эпидемия глубокого личного несчастья, поедающая сердца всех писателей, невидима даже вооруженному слепотой глазу; ее причина вечно остается без формулировки. Я понимаю тех несчастных, что запрещают изображать людей и божество, а божества всегда наполовину люди. В метафизическом смысле они правы. Я — художник, а художники — кредофаги. Они уничтожают невидимое, пожирают пространство, и они лишь уполномоченные от общества, которое делает это без системы, таланта и отработанных навыков. Забравшись на этот уровень, нужно идти дальше и бросить все, но как оставить хаос внутри нерожденным? Это значит стать хаосом и позже взять его в ошейник.

Единственным утешением для меня могут стать только две перспективы: стать Богом или стать Никем, что, в принципе, одно и то же, но в разный промежуток манвантары. Однако я остаюсь человеком. Это не смешно, и это убивает. Видимое и свое часто оказываются в разладе; об этом я где-то читал.

Положение разбитого комка глины меня не устраивает.

За собственной личностью, за миром вещей находится то, что индийцы называли Атманом. Это неизменно и это единственное, что всерьез интересует меня, а остальное мне представляется большой дырой в деревенском сортире, над которой летают золотые мухи слов и у дверей стоят, выстроившись в очередь, писатели, психоаналитики, критики, журналисты, рекламщики и прочие пользователи НЛП. Они желают испражниться, а я хочу свернуть картинку и отдать им в качестве lavatory paper, ведь когда-то она перестанет быть потребной. Так или иначе, меня сносит к одному неотменимому пункту: смерти. Это очень банальная тема, но смерть — самое ясное, что есть у меня. Здесь гарантия 99,9 процента — больше не даст и господь евреев. Все, что я знаю, отражено о т могильной плиты. Я отчетливо понимаю, что не хочу знать о будущем и прошлом. Что можно сказать о прошедшем дне? С ним ничего нельзя поделать, в худшем случае можно забыть — и не потеряешь ни единого волоска. Прошлого нет. Там царствует судьба и автомеханики, перебирающие этот кусок омертвевшего движения. Тень прошлого оскверняет сегодняшний день, но будущее начисто лишено этой тени.

В мыслях о том, что случится, нет жизни. В помыслах о перспективе я могу лишь к чему-то готовиться, но я готов ко всему. Любые операции с перспективой — мошенничество и банальная эрудиция, но пока ВСЕ ЭТО проносится сквозь меня, пока я прохожу через толпы людей, все будет иначе — так, как происходит сейчас и как было за 50 лет до. Такое впечатление, что из системы исчез гранитный гвоздь, скреплявший всю конструкцию и картина потеряла связный вид и оправдание, но все-таки держится и это озадачивает больше всего.

Много раз я хотел объяснить, сдаться, слиться в общем наркозе нормальности, убежать в нее, или хотя бы, если не пустят, уцепиться за дверь и почувствовать холодную твердость проема, но лишь научился взглядом определять, насколько плотно это сознание, или это, или то, насколько я далек от меня окружающего. Я старался как догоняющий поезд на станции, на которой ему нужно выходить. Ему, мне — какая разница. Все запутавшиеся в воздухе несчастливы по-своему. Пытаясь подражать имеющим точную форму, со временем я стал камнеподобным, словно замерзла струя газа. Похожим на степной идол, пограничную скалу. Мое положение стало еще более двусмысленным, фальшивым, потому что оно приобретено непостижимым путем.