Дыхание

Будущее — запись хорового пения, прослушанная предварительно. Прошлое — болото. Покусывая каждую клетку, предметы окружают точно шум и свет давно остановившихся заводов.

Даже в настоящем нет ничего настоящего. Что-то случится завтра, но я будто роженица, впавшая в кому.

Мое мнение тут ничего не значит. Все это — христоматия и херомантия. Просто это есть. Все.

Никаких мыслей. Кому думать? о чем? Зеркало убедительно настаивает на том, что я — один из homo sapiens, но Тор побери, как бы я хотел быть человеком на самом деле, и исчезнет туман, и камень станет твердым, а вода — упруго-нежной текущей водой. Пока же все лишено стен, и трава — лишь запись о том, что она станет деревом, дерево — животным, человеком, богом, богом богов и богом Абсолюта.

Я не верю в прогресс, потому что не видел ничего кроме регресса, животворного регресса, рвущего тело на материал. Я делаю шаг назад там, где все идут вперед. Я потерялся. Я ищу регрессивное человечество. Но все меньше остается человеческого, все больше прогрессивного. Претензий на ангелоподобность, которые оборачиваются клыками и вздыбленной шерстью. Это здесь, там, везде. Не за что ухватиться. Обглоданный мир постбогов — это голая длительность в голом пространстве, украшенном наброском направлений. И где-то вдали, как эхо — фантом, одна женщина, превратившаяся во всех женщин, феминальный аспект Сатурна. Новая Лилит, новая матка, новая глотка и острые белые зубы, жрущие время точно младенцев. Не могу сформулировать это. Скользкая, скользкая тема…

Мне часто слышалось нечто очень похожее на ответ, когда летней бессонницей я бродил по городу.

Идешь и ни к чему не прислушиваешься: обрывки слов доносятся сами, а слова — это знаки, какими б они ни были, и тебе все равно, что за мысль посетила прохожего, потому что тебя посещает только твое. Это словно гадать на книгах; какую бы страницу не открыл, текст уже не имеет значения — только слово или цепочка знаков становится чем-то существенным и полным скрытого смысла. Но дома, сложив отрывки, я получаю то же, что окружает меня и без слов: ровное пространство, не говорящее ни о чем. Может быть, слово и было Богом, но мир бессловесный куда понятней, чем горнее все-ничто в словах. Я где-то слышал об этом и, возможно, я и в самом деле слишком долго отворачивался от очевидной пустотности.

Слабость была тем навязчивей, чем тверже я держался.

Что это, сон или бессонница, для меня не имеет принципиального значения. Читая письма моих приятелей, уехавших далеко, я чувствую, как назревает что-то тяжелое, что-то, что больше пустоты или скорее выше ее. Я полон устрашающего знания. Знаю ответ на любой вопрос. Дайте мне яблоко, и через пять минут я не оставлю от него даже огрызок. Но решит ли это чьи-то проблемы? К примеру, мои? Я пройду сквозь плотные слои вопросов и верну вам исходную объективность, которая есть ничто. Все, что мне известно, ясно до предела и при переводе на язык понятных символов теряется полностью, в лучшем случае не навсегда. Туман облепляет меня, едва я пытаюсь придать языку интуиции логический смысл. Этот не совсем целомудренный акт, хоть он и сохраняет девственность желания, не способен породить ничего однозначного.

Большим открытием было узнать, что этот туман нахлынул лишь на меня. По крайней мере, среди своих знакомых, а также тех глянцевых эго, которые я видел в журналах и по ТВ, я не нахожу похожего — иногда лишь смутные отголоски, которые так пугают их носителей, что становится смешно и страшно. Они все — модные актеры, а я стою в Пропасти Ничто, и дверь за мной уже закрывается. Доносящиеся крики, возгласы и пищание закатаны в стиль, и стиль побеждает, но это растет во мне или «в жизни», что, как ни странно, суть одно и то же. Это как если бы, отлепив себя от подошвы и восстав опять, меланхолически прийти к ошибке в терминах — нет разделений, жизни правильной и неправильной, подлинной или нет. Если вы настолько сильны, что не запутаетесь в абракадабре объекта и субъекта, вас ждет состояние растворимой определенности, и если стремиться к ней и дальше, вы не достигнете ее, но просто погрязнете в воздухе, переполненные наидуховнейшей похотью по всему, потому что вам откроется многое. Ярко-красная струя мечты вас не отпустит, а если вы смиритесь, то вас уже никто не найдет — и вы сами в первую очередь.

* * *

Документы я выбросил в море вместе с пиджаком и часами. Мертвея от бессонницы и тоски, я бесцельно шатался по берегу и однажды забрел в порт. Среди судов, стоявших на погрузке, увидел раздолбанную посудину с именем «Maria Victrix». Это было слишком — и в самую точку. Грузчики косились на странного молодого человека, сраженного приступом хохота. Я не мог стоять на ногах, и чтобы выплеснуть эмоции катался по земле. Пережив последнюю судорогу смеха, я поднялся, тщательно привел себя в порядок и взошел на борт «Победительницы». В команде оказалась вакансия матроса. Никаких документов не потребовали, на деньги было плевать, так что через день я отправился в южные широты.