Дыхание

Мне легко признаваться в этом. Я любил, наверное, слишком сильно и слишком многих, и впервые возжелав взаимности, увидел разницу без всякого труда. У моей матери было любимое выражение: «Он упал с Луны». Всю прелесть этой фразы я понял только сейчас. Какой невероятный здесь обитает смысл — падать с Луны еженощно, ежедневно, каждую секунду, потому что куда ты ни упал, ты — на Луне. Жизнь представляет собой череду платных лунных чартеров от бесплотной мечты к бесплодной реальности, замену глухого «т», вырывающегося к звездам из стиснутой полости rtah, на звонкое «д», держащее на себе ключевые понятия цивилизации — digital, democracy, desire. Кто-то начинает цвести и прорастает мозгом в области мечты, кто-то — в медном быке реальности, но большинство стремится превратить одно в другое, и с марша Мендельсона до скорбей Шопена мечется меж пары Лун — земной и той ночной, которую наши предки назвали Безумной Матерью. Ты просыпаешься в собственном теле, гостинице души, и вокзальная тема становится для тебя главной… Что за гложущая радость — бродить среди пустых рядов скамеек, или среди подобных тебе, с багажом бессмысленного опыта, не ощущая и тени сочувствия или терзаясь тоской солидарности; порой полупрезрительно заглядывать в буфеты, где продают слова — и кровь, рождающую кровь в обмен на излияния оной; делать секс с бортпроводницами или вокзальными шлюхами, отрыгнув вещество своих мыслей, что вечно зависают где-то между, и будет особенно хорошо, если партнерша окажется вашей ментальной попутчицей, потому что вы больше иногда не задумаетесь о пути и цели. Се ля авиа, Мария; мы двигались в разных направлениях и просто не сдали билет, — но это лишь миг, короткая вспышка в самом сердце хаоса.

* * *

Наступил февраль; запершись в доме, я медленно сходил с ума. Я разговаривал с Тобой на тайном языке, суть которого была молчанием. Опустошение делало душу если не свободной, то не слишком отягощенной личными драмами. Дальше было некуда. Вхолостую работавший реактор по-прежнему поставлял энергию в сердце, но без расхода она стала бешеной. Возможно, я был не вполне безумен и при случае мог объяснить некоторые места из речи, направленной к Тебе — если бы кто-то спросил. Я пользовался словом намеренно: чтобы не улететь в невесомость, надел эти свинцовые башмаки.

Быть сумасшедшим, или еще больше — naufrago — значит описывать безумие вполне понятным кодом символов. Потерпевший кораблекрушение и тонущий в море безумия — далеко не одно и то же. Видишь, между этим утверждением и предыдущим нет логики: naufragi не могут чувствовать себя в волнах как дома, ибо окунание случилось не по доброй воле пострадавших; но тогда по чьей воле? Кто толкнул их на этот обреченный корабль? кто заткнул рот предчувствиям и памяти? и кто вынудил поверить, что корабль — достаточно устойчивое сооружение? Ты делаешь слепыми, чтобы потом открыть нам глаза.

Таков был общий вид бесед с Господом Богом. Я пытался Его обвинить так, как не делали это другие, но обвинял автоматически, понимая, как тупы эти бунты.

Сейчас забавно вспоминать о тех годах. Пропитанный тоской, я рассматривал шансы на вашу взаимность. Но шансов было немного. И ты, и Вседержатель генерального пакета акций вели себя одинаково. Я находился в подавленном состоянии, будто на закате читал медицинский трактат. Даже если бы на серых неумолимых страницах вдруг возникла голая красотка, она бы вызвала лишь новый приступ отрешенности, неся с собой невидимые стигматы. Под ногами плыли облака, а свод небесный был краснее больной гортани. Слова отлетали будто пустые шары и, к несчастью, ни один не падал в пустоту. «Весь этот комбинат по переработке мяса в дух, вся эта фабрика, из духа сырого лабающая дух осознавший — зачем это мне? — спрашивал я. — Тот, кто родится после моей смерти, не будет мной;

Алекс сгниет в могиле. И какой толк мне надеяться на ту субстанцию, что Ты называешь душой, если она — не вполне я?» Процесс потерял цену и сцену. Адреналин, гормоны, эго, измышления, а вокруг — ты, Мари, твои враждебные крылья, охватившие все мыслимое. Властью суккубов, завещанной тебе, не отделить мне что-то кроме тебя; и входили богини в жилища смертных, и забирали их разум и удачу, ибо питались ими. Ты за милю разишь артерией Стикса. Что живое ты могла оставить? Кругом только трупы и кровь…

…И бессмертие, если на то пошло. В нем центр всего, порт, а океан закончится с тобой, моя девочка.

Прости, мне сложно вспоминать детали. Вполне достаточно слов, я переполнен ими как старой листвой, но опереться не на что. Это нарастало как ком — повиснувшие в воздухе вопросы, лакуны на месте древних папирусов, содержавших когда-то Первоначальное Откровение. Вначале не было ничего.

Затем мир породил ответы, а позже — вопросы и червей, питающихся папирусом. Все именно в такой последовательности. Это все, что можно воспринять, и это доносится из ниоткуда. Вышибли почву из-под ног.