Джослин. Патриций. Рассказы

После этого он больше не пытался увещевать Джослин. Днем и ночью он думал лишь о том, чтобы быть около нее. Общепринятая мораль значила для него теперь не больше, чем туман, бесплотный призрак, временами становившийся поперек дороги, по которой вела его страсть. Он оказался лицом к лицу с двумя неприятными, тягостными, но неизбежными ощущениями, которые мучили его, жалили в самое сердце, занимали все его помыслы: неутоленным вожделением и боязнью заставить девушку страдать. Страсть вызвала в нем смятение чувств, не позволявшее ему увидеть выход из создавшегося положения, хотя он ясно вырисовывался. Душа Жиля открылась возвышенным порывам, таким, как стремление приносить пользу людям, готовность к самопожертвованию. Однако злая ирония заключалась в том, что эти благородные устремления пробудила в нем та самая причина, что вызывала желание слиться с девушкой, сорвать вуаль, которая разделяла их — и физически, и морально. Он думал о Джослин с благоговением, как о чем-то святом и неприкосновенном, однако отдал бы десять лет жизни за один лишь ее поцелуй. Его воля, ослабевшая за годы пассивного дрейфа по волнам жизни, робко пыталась вступить в борьбу со страстью; он принимал выстраданные решения, с трудом отказывался от них и наконец смутно осознал, что не может ни оставить девушку, ни заставить ее страдать.

В таком тревожном состоянии духа он совершал ежедневные паломничества со своей залитой солнцем виллы в Ментону, и каждый день нахлынувшие воды страсти поднимали его на шаг выше на безжизненной скале нерешительности.

Шикари, борзая, сопровождавшая его в этих походах и спавшая по ночам рядом с его кроватью, была единственным живым существом, хоть как-то скрашивавшим его жизнь в эти дни, ознаменовавшие конец былого его безмятежного существования. Горячая любовь, которую Джослин питала к животным, окружала собаку каким-то ореолом. Какая-то часть прежнего теплого отношения девушки к нему, думал Жиль, осталась в тех ласках и нежных словах, которые она расточала борзой.

В то время, когда ни от кого из людей нельзя было ожидать сочувствия, собака дружески клала голову на его колени, а сознание его в эти минуты яростно и бессильно бунтовало против гнета препятствовавших ему обстоятельств и людей. Он пока еще мог контролировать свои поступки, по-прежнему был вежлив и предупредителен с женой, однако часто, глядя на нее, внезапно осознавал, что пытается определить, насколько убавилось живости в ее лице и движениях, и тогда, ненавидя себя за это, отворачивался.

Каждое утро Жиль покидал виллу и под палящим солнцем отмерял по пыльной дороге пять миль на запад размашистой, торопливой походкой; каждый вечер под покровом сумерек медленно и понуро возвращался домой с искаженным лицом и шевелившимися губами. Он всегда ходил пешком в оба конца, и усталость приносила ему некоторое облегчение, избавляя от мучительных ночных раздумий. Ему не каждый раз удавалось увидеться с Джослин. Иногда в последний момент мужество оставляло его, и он, даже не пытаясь с нею встретиться, бродил совершенно подавленный по улицам городка, а вечером возвращался домой, проклиная свою трусливость. Его несчастье усугублялось тем, что он не понимал девушку. В некоторый дни она едва говорила с ним, отшатывалась, если он случайно дотрагивался до нее, и старалась не оставаться с ним наедине, в другие казалась такой же спокойной и дружелюбной, как прежде, но и тогда у него создавалось впечатление, что она принуждает себя не думать, не чувствовать, а просто жить настоящей минутой. Она старалась не касаться его, если могла этого избежать, ему редко удавалось поймать ее взгляд, если тот становился нежным и сияющим; глаза ее по-девичьи стремительно прятались под вуалью темных ресниц прежде, чем он успевал понять, что этот взгляд выражает. Он сознавал, что во всем виноват сам, не сумев скрыть свои чувства. Временами он бывал с девушкой холоден, почти угрюм, иногда до крайности молчалив. Порой в голосе его прорывалась нежность; потом Жиль опять становился таким, как обычно, — унылым и немногословным, по всегда — всегда — смотрел на девушку голодными глазами. Когда ее окружали другие люди, его терзали муки ревности — он хотел, чтобы она уделяла внимание только ему. Выражение страха, чуть ли не ужаса на ее лице преследовало его как призрак; иногда он бежал от нее, осыпая себя проклятиями и называя скотиной, если хотя бы на миг причинял ей боль. Несколько раз он даже принимал решение оставить Джослин, не видеться с нею больше, но в конечном счете оказалось, что он, на это не способен. Однажды, когда она думала, что он на нее не смотрит, Жиль перехватил ее взгляд, в котором странным образом смешалось то, чего он не видел раньше: удивление, страх, жалость и еще какое-то глубокое чувство; сердце его тогда, так и захолонуло, но в следующий миг выражение это исчезло с ее лица, и оно стало загадочным и непроницаемым, как маска. Этот взгляд помог ему пережить не один день.