Джульетта

По дороге из магазина я разглядывала себя в каждой витрине. Куда я только раньше смотрела? Еще со школы я стриглась собственноручно — подрезала концы кухонными ножницами примерно каждые два года. На это у меня уходило минут пять, и никто ничего не поймет, считала я. Теперь я увидела разницу. Луиджи каким-то образом умудрился оживить мои волосы, и они, упиваясь новой свободой, развевались на легком ветру, окружая пушистым ореолом мое лицо, словно и впрямь достойное оправы.

Когда я была маленькой, тетка Роуз водила нас к местному мастеру. При первом посещении, когда мы сидели в креслах перед большими зеркалами, корча друг другу рожи, старый парикмахер подержал наши «конские хвосты» на весу и заметил:

— Гляди-ка, у одной волосы как медвежья шерсть, а у другой просто королевские локоны!

Тетка Роуз ничего не сказала. Она молча подождала, пока он закончит, заплатила за работу и поблагодарила характерным отрывистым тоном, после чего вытащила нас за дверь, словно это мы, а не парикмахер, повели себя бестактно. С этого дня Дженис не упускала возможности похвалить мои «красивые, как у медведя, волосы».

От воспоминаний на глазах выступили слезы. Я тут гуляю по Сиене, разодетая как кукла, а тетя Роуз уже не увидит, какая бабочка вылетела из кокона макраме. Она пришла бы в восторг, хоть раз увидев меня в нормальном виде, но я была слишком озабочена тем, чтобы лишить этой возможности Дженис.

Президенте Макони оказался учтивым человеком лет шестидесяти, в неброском костюме и галстуке и с удивительно удачно зачесанными сбоку на лысину длинными прядями. Он держался с вызывающим достоинством, но неподдельная теплота, светившаяся в его глазах, сразу перевешивала смешные черточки в его внешности.

— Мисс Толомеи? — Он сердечно пожал мне руку, словно старому другу. — Какое неожиданное счастье!

Ведя меня по банку, президенте Макони на безукоризненном английском рассыпался в извинениях за неровные стены и кривые полы. Даже самый современный дизайн интерьера, с улыбкой пояснил он, не в силах помочь, если зданию восемьсот лет.

После целого дня лингвистических инцидентов я с удовольствием общалась на родном языке. Легкий британский акцент президенте Макони заставлял предположить, что он некоторое время жил в Англии — возможно, учился там, — и это до некоторой степени объясняло, почему мама выбрала его своим поверенным.

Кабинет президенте находился на верхнем этаже. Из створчатых окон открывался изумительной красоты вид на церковь Святого Христофора, окруженную старинными зданиями, но, сделав шаг вперед, я споткнулась о пластмассовое ведро, красовавшееся в центре большого персидского ковра. Убедившись в отсутствии ущерба моему здоровью, президенте Макони аккуратно поставил ведро точно на то место, где оно стояло, пока я его не опрокинула.

— Крыша протекает, — объяснил он, подняв лицо к потрескавшимся гипсовым потолочным украшениям. — Никак не можем найти где. Очень странно. Даже когда нет дождя, вода продолжает капать. — Пожав плечами, он жестом предложил мне присесть на один из двух покрытых искусной резьбой стульев красного дерева. — Прежний президенте считал, это дом плачет. Кстати, он лично знал вашего отца. Усевшись за стол, президенте Макони откинулся назад, насколько позволяла спинка кожаного кресла, положил руки перед собой и соединил кончики пальцев. — Итак, мисс Толомеи, чем могу служить?

Вопрос застал меня врасплох: сосредоточившись на поисках маминого консультанта, я как-то мало обдумывала дальнейшие шаги. Мне представлялось, что Франческо Макони сразу смекнет — я приехала за сокровищем моей матери, потому что больше двадцати лет ждет возможности отдать наконец то, что по праву принадлежит ее наследнице.

Реальный Франческо Макони оказался не так прост. Я начала объяснять цель моего визита; он слушал молча, иногда кивая. Когда я замолчала, он некоторое время выжидательно смотрел на меня с непроницаемым видом.

— И вот я хочу спросить, — договорила я, спохватившись, что упустила самую важную часть, — не могли бы вы передать мне содержимое ее депозитной ячейки?

Достав ключ из кармана, я положила его на стол, но президенте Макони едва взглянул на него. Спустя секунду неловкого молчания он поднялся, подошел к окну и хмуро уставился на крыши Сиены, заложив руки за спину.

— Ваша мама, — сказал он, наконец, — была мудрой женщиной. Когда Господь забирает людей в рай, их мудрость он оставляет на земле. Души мудрых витают вокруг беззвучными совами, и глаза душ видят в темноте, непроницаемой для нас. — Он сделал паузу и потрогал слегка ослабший свинцовый переплет. — В каком-то смысле сова — символ всей Сиены, а не только нашей контрады.

— Потому что все сиенцы мудрые? — предположила я, не понимая, к чему он клонит.

— Потому что сова — наш древний предок. У греков она олицетворяла богиню Афину, деву-воительницу. Римляне звали ее Минервой. Во времена римского владычества в Сиене был храм, посвященный Минерве. В наших сердцах всегда горела любовь к Деве Марии, даже в глубокой древности, когда еще не родился Иисус. Для нас она всегда была здесь.