Джулия

— Жаль только, что об этом, кроме нас с тобой, никому не известно, — засмеялся Гермес.

— Ты не прав и сам об этом знаешь. Регалии — не самое главное в жизни. — В голосе Адольфа послышалась наигранная бодрость. — Из каких соображений ты не остался в Америке? По-моему, ты создан для этой страны, а она для тебя.

Гермесу трудно было объяснить, что он не мыслил своей жизни без Италии, без Милана, где родился в нищете и всего добивался сам.

— Боюсь заболеть ностальгией, как многие эмигранты, — коротко объяснил он.

— Тоска по родине? — несколько иронично спросил Шнайдер и, изображая игру на мандолине, запел грустную песню итальянских эмигрантов «Далекая Санта Лючия».

— Вроде того, — буркнул Гермес, демонстрируя своим видом, что продолжать этот разговор ему неприятно.

— Если я буду нужен тебе, — на прощание сказал Шнайдер, — ты знаешь, где меня искать.

— Спасибо, Адольф, — искренне поблагодарил его Гермес. — Я знаю, что всегда могу рассчитывать на твою поддержку.

Шнайдер вернулся в Америку, а Гермес остался наедине со своими проблемами. Да, он понимал, что с помощью одного только таланта ему наверх не пробиться: всесильные короли от медицины, окружив себя верной стражей, не пускают в святая святых непосвященных. Вместе с тем ему так не хотелось покидать Милан и отправляться в Сардинию к Микелетти. Неожиданно случилось событие, которое сыграло решающую роль в его карьере и жизни.

Глава 4

Дверь кабинета приоткрылась, и в нее заглянула заведующая приемным покоем.

— Доктор Корсини, вас к телефону, — сообщила она.

Наклонившись над женщиной, которая лежала на кушетке со страдальческим выражением лица, Гермес осторожно ощупывал ее вздутый напряженный живот.

— Вы же видите, я занят, — не поднимая головы, ответил он.

— Прошу прощения, — голос заведующей слегка дрожал от волнения, — но вас просит к телефону сам профессор Монтини.

— Скажите ему, что я не могу прервать прием, — рассеянно сказал Гермес, который думал в эту минуту о том, чем вызван такой болезненный живот — желудочной инфекцией или кровотечением, требующим немедленного хирургического вмешательства.

Аттилио Монтини, хоть и был однофамильцем миролюбивого Римского Папы, славился своими грубыми диктаторскими замашками. Один из последних хирургов старой формации, знаменитость, он сочетал в себе талант истинного ученого с цинизмом дельца, никогда не забывающего о своей выгоде. Весь персонал больницы боялся его как огня, и даже уважаемые, маститые врачи не были застрахованы от его оскорбительных выговоров.

— Так и сказать? — ужаснулась заведующая.

— Так и скажите, — насмешливо бросил Гермес и снова повернулся к пациентке. — Нам с синьорой надо кое в чем разобраться, поэтому не отвлекайте нас, пожалуйста.

Больная благодарно взглянула на молодого доктора, а заведующая все не уходила.

— Может быть, сказать ему, что вы в операционной? — неуверенно спросила она, заранее зная, что для профессора Монтини никаких уважительных причин не существует.

— Говорите, что хотите, только дайте мне, наконец, работать!

Он существовал в ином мире, чем Аттилио Монтини, который, как звезда первой величины, вращался среди других звезд. Этот мир был далек от Гермеса, как чужая галактика.

Когда после дежурства он подошел к своему шкафчику в раздевалке, то обнаружил прилепленную к дверце записку: «Вас просил зайти профессор Монтини». Гермес уже забыл о его телефонном звонке, но, прочтя записку, вспомнил и удивился настойчивости грозного профессора.

Гермес поднялся на третий этаж и свернул в небольшой коридор, обшитый панелями темного полированного ореха. В конце коридора была дверь, которая вела в святая святых — апартаменты профессора Монтини. Красивая и холеная медсестра, привыкшая по примеру патрона смотреть на посетителей свысока, пропустила его в приемную и предложила обождать в одном из роскошных кресел, обитых тончайшей серо-голубой лайкой. Обстановка приемной свидетельствовала о хорошем вкусе ее хозяина, не говоря о том, что стоила наверняка сумасшедших денег. Гермесу, снимавшему убогую комнатенку в дешевом доме, показалось, что он попал в королевские покои. Стены были задрапированы натуральным льном кремового цвета, и на одной из них красовалось большое полотно Ренато Гуттузо с женскими фигурами на фоне сицилийского пейзажа.

— Нравится? — Неожиданно прозвучавший вопрос заставил Гермеса обернуться. На пороге кабинета стоял Аттилио Монтини.

— Очень нравится, — искренне признался Гермес.

— В картинах Гуттузо столько глубокого смысла, что я не устаю им восхищаться, — любуясь своим сокровищем, сказал Монтини. — А, впрочем, чем мы хуже? — и его острые черные глазки впились в Гермеса.

— Хуже кого, Гуттузо? — не понял тот.

— Не только Гуттузо, а художников вообще. Ученый ведь тоже своего рода художник. Мы привыкли говорить «великий роман», «бессмертная картина», «гениальные стихи», а разве уникальная хирургическая операция не заслуживает подобных похвал? Выдающийся ум, подкрепленный высоким профессионализмом, способен создавать истинные шедевры в любой области.