e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

сноске он ссылается на мемуары В. Яновского – одного из присутствовавших

на нашумевшем чтении: «Нам “Отчаяние” не могло нравиться. Мы тогда не

1 ББ-РГ. С. 462.

2 Там же. Бойд ссылается также на рецензии в газетах «Последние новости» и «Возрождение» от 17 ноября.

3 Набоков В. Письма к Вере. С. 226-227.

4 Там же. С. 229.

5 См. напр.: Смирнов И.П. Философия в «Отчаянии» // Звезда. 1999. № 4. С. 173-183; Долинин А. Истинная жизнь. С. 127-135.

199

любили “выдумок”. Мы думали, что литература слишком серьёзное дело, чтобы позволять сочинителям ею заниматься. Когда Сирин на вечере (в зале Лас

Каз) читал первые главы “Отчаяния” … мы едва могли удержаться от смеха».1

Что именно так рассмешило слушателей, из этой цитаты понять трудно, так

как за многоточием осталась странно опущенной как раз самая важная часть

фразы: «…о том, как герой во время прогулки с л у ч а й н о (разрядка в тексте

Яновского – Э.Г.) наткнулся на своего “двойника” (что-то в этом роде)».2 И в

самом деле, в обыденной реальности шансы на такую встречу, очевидно, смехотворны, однако герой, находящийся во власти своего воображения, рисует

себе другую «реальность»: совершенного сходства, идентичности, двойничества, за что он жестоко поплатится и что обозначено в заглавии романа.

Не только на слух, но и в первом прочтении уловить и освоить подлинное

значение и символику этой встречи, ключевой в завязке романа, – здравый

смысл неизбежно будет противиться этому. Однако автор напрягал своё воображение не пустой фантасмагории ради, а взял на себя крайне «серьёзное де-ло»: провести большие манёвры, генеральную уборку в своём творческом хозяйстве – со всеми его литературными, философскими и мировоззренческими

проблемами, расчистить место и промыть горизонты для проверки компаса

перед дальнейшей навигацией, как выяснилось вскоре – через биографию Чернышевского (с перерывом на «Приглашение на казнь») – к «Дару».

«Отчаяние», если в двух словах, – это роман-поиск о критериях, отлича-ющих подлинного творца от его карикатурного подобия. Герой романа, по

точному определению М. Маликовой, «важен был Набокову не для игры в

кошки-мышки с ненадёжным повествователем, а для объективации собственных писательских проблем».3 Похоже, что масштабов этой задачи никто из

современников оценить не смог. Индикаторы этого – узкие ракурсы критики, затрагивающие лишь часть спектра высвеченных автором вопросов, на которые он искал ответы. Самое поразительное, что никто из тогдашних критиков, как будто по сговору умолчания, даже не упомянул о том, что при чтении романа бросалось в глаза с первого взгляда, а именно: что жанр «человеческого

документа», так давно и настырно навязываемый страдальцами «парижской

ноты» (особенно воинственными адептами «Чисел»), и столь же давно Сириным презираемый и отвергаемый, – наконец-то нашёл себе образцово-показательное применение в многострадальной повести героя романа, «гениального новичка» Германа Карловича (правда, подпорченной пародийными

интонациями автора романа).

1 Мельников Н. Криминальный шедевр Владимира Владимировича и Германа Карловича // Мельников Н. О Набокове и прочем. М., 2014. С. 29.

2 Яновский В.С. Поля Елисейские. СПб., 1993. С. 255.

3 Маликова М. Набоков: Авто-био-графия. С. 111.

200

Г. Адамович признал «Отчаяние» «самым искусным созданием Сирина», увидев в нём «подлинно поэтическое произведение», «поэму жуткую и почти

величественную» – «литература эта, бесспорно, первосортная, острая и сме-лая». В итоге, однако, автору был вынесен приговор: «Но нигде, никогда ещё

не была так ясна опустошённость его творчества… Сирин становится, наконец, самим собой, т.е. человеком, полностью живущим в каком-то диком и

странном мире одинокого, замкнутого воображения без выхода куда бы то ни

было, без связи с чем бы то ни было». Похоже, красноречиво и пугающе –

только адресом Адамович ошибся: последнее определение относится всё-таки

не к автору, а к герою. Сирин, заключает Адамович, вопреки традиции русской

литературы, вышел не из «Шинели» Гоголя, а из его же, но «безумной», холо-стой, холодной линии «Носа», подхваченной «Мелким бесом» Ф. Сологуба.1

Даже опытные и расположенные к Набокову критики – В. Ходасевич, В.

Вейдле – как будто ходили вокруг и около, не решаясь дать сколько-нибудь

определённый ответ на вопрос: кто же он, герой «Отчаяния»? Они невольно

сосредотачивались на том, что как нельзя более было близко и понятно им – на

муках и сомнениях творчества, – и поддавались эмпатии к Герману Карловичу

(чуть ли не как к коллеге) и/или отчасти всерьёз ассоциировали его с автором.