e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

зачеркнул: «Он вычеркнул написанное и начал тихо тушевать, причём получился зачаточный орнамент, который постепенно разросся и свернулся в бараний рог. Ужасно!».3 То есть бессознательно, поддавшись первому позыву, герой мгновенно набросал поверх зачёркнутого некий орнамент, – слово, в метафизике Набокова относящееся к категории метафор, обозначающих линию

(рисунок, узор и т.п.) судьбы, – в данном случае гибельной, коль скоро ей

суждено свернуться в бараний рог. Цинциннат понял это и ужаснулся.

По Набокову, однако, предначертание судьбы – это вовсе не греческая

«трагедия трагедии» с её неумолимым «роком»: за человеком всегда остаётся

свобода выбора. И покровительствующий своему созданию автор, деликатно, бережно, но настойчиво его воспитывающий, намекает, подсказывает: «сравнительно» владеть собой недостаточно, и просто перечеркнуть некий условный «финал», а потом его «тихо штриховать» – не получится, не тот случай, полумеры здесь не помогут. «Финал» – это фигура речи, эвфемизм, лицемерно

и малодушно избегающий прямого и ясного определения подразумеваемого

смысла. «Тихо тушевать» «финал» означает выражать себя на условном языке, принятом в этом обществе, – конформизм, достаточный, чтобы дать согнуть

себя в бараний рог, а значит – обречь на погибель. Перечеркнуть придётся самую смерть, обозначив её этим и никаким другим словом, – и именно так поступит Цинциннат перед самой казнью. Но произойдёт это не раньше, чем герой подготовится к такому противостоянию. На этот процесс уйдёт целый роман.

Пока же Цинциннат слаб и поддаётся навязываемым ему правилам игры, соглашаясь на предложенный ему тюремщиком Родионом тур вальса – образ-цовое поведение узника в обществе, такое сотрудничество полагающего не

только естественным, но и предписанным правилами. «Цинциннат был гораздо меньше своего кавалера. Цинциннат был лёгок, как лист… Да, он был очень

мал для взрослого мужчины. Марфинька говаривала, что его башмаки ей

жмут».1 Цинциннат мал и слаб, а мир вокруг него обставлен сплошными обо-ротнями: что-то, похожее на картину, на поверку оказывается списком правил

для заключённых, а зашедший в камеру директор, «несмотря на свою санови-тую плотность, преспокойно исчез, растворившись в воздухе. Через минуту, однако ... выпятив грудь, вошёл он же».2

Несмотря на крайнюю трудность ориентации в таком мире, Цинциннат

уже на четвёртой странице повествования делает первые успехи: «Любезность.

3 Там же.

1 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 10.

2 Там же. С. 11.

257

Вы. Очень», – беспомощно отвечает он на обращение директора, но тут же, спохватившись, быстро расставляет слова правильно: «Вы очень любезны, –

сказал, прочистив горло, какой-то добавочный Цинциннат»3 (курсив мой –

Э.Г.). Какой смысл вкладывается в этот эпитет, образно формулирует он сам:

«Пускай не справляюсь с ознобом и так далее, – это ничего. Всадник не отвечает за дрожь коня».4 «Всадник», стало быть, это и есть тот добавочный Цинциннат, который сумел оседлать «дрожь коня», – то есть разум и воля героя

обрели контроль над его сознанием и поведением, несмотря на постоянно

ощущаемый им физиологический страх, неуправляемую «дрожь коня».

Настойчиво требуя сообщить ему дату казни, Цинциннат ведёт себя так наступательно, что, даже и не добившись ответа, выглядит победителем, – по сравнению

с директором, который юлит, изворачивается и проявляет себя донельзя пошлым, жалким, и, в конце концов, не узник, а он, директор , почему-то остаётся в камере

– Цинциннат же её без всяких помех покидает. Дремлющая на стене тень Родиона

и «пароль» молчания стражи явно подыгрывают беззаконному желанию осуждённого покинуть тюрьму.

В городе: «Ветерок делал всё, что мог, чтобы освежить беглецу голую

шею»,5 – ветер и, вообще, природные явления в произведениях Набокова всегда являются признаками незримого присутствия автора: это его, можно сказать, фирменные знаки, с помощью которых он даёт понять своё отношение к

персонажам и их действиям. Здесь он сочувствующе сопровождает героя на

пути к Тамариным садам, с которыми связаны воспоминания юности Цинцинната: «Как он знал эти сады! Там, когда Марфинька была невестой… Там, где

бывало… Зелёное, муравчатое Там, тамошние холмы, томление прудов, там-там далёкого оркестра…»,1 – картины былого Рая, который он снова здесь

ищет. Однако, когда он выбегает на площадку, «где луна сторожила знакомую

статую поэта», маршрут его получает логическое завершение: он тоже в душе

поэт, и в мире, поэзии лишённом, его ждёт та же участь. Толкнув дверь в свой

дом, Цинциннат снова оказывается в камере: «Ужасно! На столе блестел карандаш – его единственное спасение».2

«Вот тогда, только тогда (то есть лёжа навзничь на тюремной койке, за

полночь, после ужасного, ужасного, я просто не могу тебе объяснить, какого