e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

автором и попасть в насчитывавшую 10 тысяч томов семейную библиотеку

Набоковых. И как знать, Володя Набоков, в ту пору уже четырнадцати лет, неустанный, с детства, «пожиратель» книг – может быть. он тогда уже удосу-2 В. Набоков. Приглашение на казнь. С. 17.

3 Там же.

4 Там же. С. 18.

1 Давыдов C. Гностическая исповедь в романе «Приглашение на казнь» // Davydov S.

”Teksty-Matreski” Vladimira Nabokova. München, 1982. С. 124.

2 Там же. С. 109-110. См. сн. 29, 31 на с. 227.

3 ВН-ДБ. С. 42.

260

жился ознакомиться с изысканием потомка известной с декабристских времён

семьи. В любом случае, что писатель Сирин в гностических мифах разбирался и

что в «Приглашении на казнь» гностикой явно, как он мог бы выразиться,

«сквозит» – сомнений нет. Но это, однако, не значит, что, будучи автором, в

романе своего сочинения он готов был этому мифу во всём послушно следовать.

Вручить мифу ключ, как предполагает Давыдов,4 – значило бы потерять над собственным произведением контроль. Не в его – Сирина-Набокова – характере

такая уступка.

Вообще, образы, подобные Цинциннату, не только типичны, но и в высшей степени симптоматичны для любимых героев Набокова, – как в детских, так и во взрослых их ипостасях. Разве не странен одинокий и очень уязвимый

мечтатель, «ненастоящий коммерсант» Драйер из «Короля, дамы, валета», знающий за собой тайную застенчивость и неспособность общения с «обыч-ными» людьми, который любит, но «не видит», по словам Эрики, свою пошлую и жестокую жену, готовую из-за его «неправильности» и ради денег пойти

на убийство, по причине её алчности несостоявшееся. Или Лужин – глубокая

клиника, приведшая к гибели талантливого аутиста. На Лужина (и, как признавался Набоков, отчасти на него самого) в детстве похож мучительно за-стенчивый Путя Шишков, герой рассказа «Обида», от которого, как от Цинцинната, другие дети в играх тоже «отпадали», считая его «ломакой». К этому

же ряду относятся странности молодого одинокого героя «Соглядатая» с его

гипертрофированной чувствительностью, ранимостью, болезненной саморе-флексией и эскапическими фантазиями двоемирия, чуть не стоившими ему

жизни. Природное «блаженство духовного одиночества» Мартына Эдельвейса

в «Подвиге» и незнание, как и куда его применить, вкупе с неизлечимой ностальгией и безответной любовью, загнали его, тиранией автора, в зряшный

«подвиг» – дабы доказать, что он из тех людей, «мечты которых сбываются».

И лишь в последнем из русских романов, «Даре», «блаженство духовного

одиночества» – это счастливое, само собой разумеющееся, естественное и

добровольное изгойство поэта, элементарный и необходимый ему комфорт, обеспечивающий условия для плодотворной работы. Мнение же окружающих

о «никому не нужном одиночке» поэте Кончееве или высокомерном, англизи-рованном, до странности неприятном в общении молодом прозаике Владимирове, – а таково общее суждение о них всей писательской братии, – мало их

обоих задевает. И самое большее, чем может быть хоть сколько-нибудь затронут в своём добровольном внутреннем заточении Фёдор Годунов-Чердынцев –

это неудачная первоапрельская шутка не вполне здорового человека.

Но всё это только до тех пор, пока герой может существовать более или

менее сам по себе, пока никто не принуждается к равенству прокрустовой моде-4 Давыдов С. Гностическая исповедь… С. 107.

261

ли, и нет властей, подгоняющих всех под одну мерку . Драма Цинцинната не в

самой по себе особой, исключительной природе его личности, а в запредельной

извращённости самого общества, налагающего тотальный запрет на любые, да-же самомалейшие проявления индивидуальной дискретности, то бишь «непро-зрачности». В заведомой противоестественности подобной идеологемы изначально заложен неустранимый дефект (как в «вечном двигателе» Чернышевского), такое общество, в конце концов, обречено на самораспад уже потому, что

оно в основе своей нежизнеспособно. Считавший историю «дурой», но зато хорошо понимавший, что подлинное творчество – счастливый удел только сво-бодных людей, Набоков изобразил доставшуюся Цинциннату антиутопию убогой, хиреющей провинцией, похожей на заблудившийся где-то бездарный бро-дячий театр.

Всюду проникающее «ласковое солнце публичных забот», в сущности, превращает жизнь в таком обществе в тюремную камеру, а живого человека, в

порядке самозащиты – дабы остаться живым, – побуждает максимально акти-визировать в себе собственный «призрак », чтобы иметь возможность хотя бы в

воображении позволять себе делать то, что хочется, но запрещено. Что это за

«призрак», автор объясняет в специальных скобках: это «призрак, сопровождающий каждого из нас – и тебя, и меня, и вот его, – делающий то, что в данное мгновение хотелось бы сделать, а нельзя ».1 Заметим, здесь говорится не

только о Цинциннате, а обо всех, о «каждом из нас». Однако для сограждан