e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

ужасного дня), Цинциннат Ц. ясно оценил своё положение»3 (курсив мой –

Э.Г.). К кому, в скобках, с этим доверительным, интимным « тебе» обращается

3 Там же. С. 12.

4 Там же.

5 Там же. С. 14.

1 В. Набоков. Приглашение на казнь, с. 15.

2 Там же.

3 Там же, с. 15-16.

258

некое « я»? Мы никогда не узнаем, но цель этого авторского приёма – передать

полное смятение героя, так как оказывается, что «нынче» никакого похода в

Тамарины сады не было, а приснились они, видимо, на тюремной койке, после

ужасного дня, когда состоялся публичный суд с «крашеными» и почти нераз-личимо похожими адвокатом и прокурором, с журналистами и зрителями, но

«одна только круглоглазая Марфинька из всех зрителей и запомнилась ему».4

Неотличимые «крашеные», в полном соответствии с законом, полагают нетер-пимой «непроницаемость» Цинцинната на фоне обязательной всеобщей «про-зрачности», за что ему и полагается «красный цилиндр» – фигура речи, смысл

которой был понятен в этом обществе любому школьнику.

В ночном плаче Цинцинната после этого ужасного дня – гимн природе, создавшей человека во плоти его, и нестерпимая боль и ужас при одной мысли

о надругательстве, каковое представляет насильственное его, – произведения

природы, – уничтожение: «А я ведь сработан так тщательно, – думал Цинциннат, плача во мраке. – Изгиб моего позвоночника высчитан так хорошо, так

таинственно. Я чувствую в икрах так много накрученных вёрст, которые мог

бы в жизни ещё пробежать. Моя голова так удобна…».5

Уже один только этот плач – отрицание даже самых изощрённых попыток втиснуть смысл романа в рамки той или иной готовой теологической конструкции, будь

то гностическая или платоническая её модели или то или иное сочетание их обеих.

«Плотское» никогда и никоим образом не являлось для Набокова чем-то, от чего он хотел бы избавиться, – напротив, он любил и умел радоваться жизни во всех её проявлениях. Даже В. Александров, подчёркивающий важную

роль «потусторонности» в мировоззрении Набокова, отмечает, что «Цинциннат сходен со своим создателем в том отношении, что его обострённая чувствительность обусловливает его внимание к объектам здешнего мира и понимание их… Он всё равно любит свою ничтожную, ужасающе неверную … же-ну, тоскует по Тамариным Садам … даже скучает по городским улицам … его

отношение к материальному миру отнюдь не стопроцентно враждебное, что

свойственно гностике».1 Кроме того, Набокову вообще было несвойственно

заимствовать что бы то ни было в готовом, с начала и до конца упакованном

виде, – алхимия его творчества в любом случае оставалась уникальной и неповторимой, хотя он и очевидно лукавил, отрицая какое бы то ни было заимство-вание или чьё бы то ни было влияние.

4 Там же, с.16.

5 Там же, с.17.

1Александров В.Е. Набоков и потусторонность. СПб., 1999. Гл. III. Приглашение на

казнь. С. 128.

259

II.

Эта глава представляет собой своего рода анамнез, объясняющий специ-фику личности героя, предопределившую его неизбежное «приглашение на

казнь». «Цинциннат родился от безвестного прохожего и детство провёл в

большом общежитии»; с матерью, «щебечущей, щупленькой, ещё такой молодой на вид Цецилией Ц.», он познакомился «мимоходом», совсем уже взрослым.2 «Некоторую свою особость» – быть «одиноким тёмным препятствием»,

«не пропускать чужих лучей», он понял очень рано и старался скрывать, понимая, что это опасно – притворялся «сквозистым».3 Тем не менее, сверстники

чувствовали, что на самом деле он непроницаем, и играть с ним не любили:

«…вдруг от него отпадали». Учитель, затрудняясь понять его, «в досадливом

недоумении» спрашивал: «Да что с тобой, Цинциннат?». Зимой, возвращаясь с

вечернего катания на санках, он, устремляя взгляд в небо, думал: «Какие звёзды,

– какая мысль и грусть наверху, – а внизу ничего не знают»,4 – и что же, такое

романтическое восприятие и другие особенности личности этого ребёнка не

объяснимы никак иначе, нежели архаическими изысками давно изжитой рели-гиозной эклектики?

С. Давыдов включает фразу о звёздах в ряд критериев, определяющих

Цинцинната как прирождённого гностика,1 он ссылается и на многие другие

живописные чёрточки гностики, украшающие этот роман, – и всё же чем-то

искусственным отдаёт тщательная, кропотливая, с натяжками и домыслами

подгонка всего текста только и исключительно под древний эсхатологический

миф. Любопытно, что, знакомя читателей с основами гностических мифов, Давыдов дважды ссылается на изданную в 1913 году в Петербурге монографию «В

поисках за божеством: Очерк из истории гностицизма», автором которой был

Ю.Н. Данзас, скрывавшийся, правда, за псевдонимом Юрий Николаев.2 Данза-сы, среди прочих, числятся в «Других берегах» в списке состоявших в «разно-образном родстве или свойстве» с Набоковыми,3 и связи эти постоянно поддер-живались – так что с большой долей вероятности книга эта могла быть подарена