e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Цинцинната всё это неактуально – он единственный, каким-то чудом воображение сохранивший, и если он сам, сидя в камере, «не сгрёб пёстрых газет в

ком, не швырнул», как ему хотелось бы, то у него для таких случаев имеется

верный его «призрак», за него это сделавший, так что видимый в глазок узник

подозрения не вызвал: он «спокойненько отложил газеты и допил шоколад».1

Воображение, рождающее такой «призрак», – это своего рода тайное дис-сидентство, признак живого человека, не поддавшегося превращению в по-слушную механическую куклу, и сидя в тюрьме и дрожа от страха, Цинциннат, тем не менее, остаётся внутренне более свободным, нежели гуляющие на

фиктивной «воле», которых атрофия индивидуальных «призраков» сделала

неотличимыми от скопления зомби: «Окружающие понимали друг друга с по-луслова, – ибо не было у них таких слов, которые бы кончались как-нибудь

неожиданно, на ижицу, что ли, обращаясь в пращу или птицу, с удивительны-ми последствиями».2 Воображение же Цинцинната, умеющего задействовать

свой «призрак», поможет ему прийти к «удивительным последствиям», обес-1 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 18.

1 Там же.

2 Там же. С. 19.

262

печив ему своего рода инкубационный период, переходный ко всё более со-знательному и последовательному противостоянию окружающего его бреда.

Это долгий и неимоверно трудный путь, который прошли до него такие

же, как он, «вечные именинники», оставившие на стенах камеры полустёртые

директором, недозволенные надписи своих «призраков». Но Цинциннат ещё

не готов открыто следовать за ними: «Как мне, однако, не хочется умирать!

Душа зарылась в подушку. Ох, не хочется! Холодно будет вылезать из тёплого

тела, Не хочется, погодите, дайте ещё подремать»3 (курсив мой – Э.Г.). Здесь

мы впервые сталкиваемся с тем, что жизнь начинает переосмысливаться Цинциннатом как сон – пока ещё желанный, полный живых воспоминаний и ностальгии по утраченному прошлому: мастерской игрушек, где он, заметим, не

просто работал, а «бился над затейливыми пустяками», делая мягкие куклы

для школьниц, выразительно передающие облик самых известных писателей

девятнадцатого века – Пушкина, Гоголя, Толстого; по вечерам он тогда «упи-вался старинными книгами», – словом, он и раньше умудрялся жить творческой жизнью, – как во сне, находя «подложный приют» в этом, уже мифиче-ской давности, девятнадцатом веке, и оставался бы там, кабы не Марфинька. С

ней-то и начались «те упоительные блуждания в очень, очень просторных …

Тамариных Садах», – то самое незабываемое «там … там», которое он накануне

уже пытался найти, но оказалось, что это было во сне, а на самом деле – он подвергся суду «крашеных».

Вот и теперь Родион, как маленького, стащил Цинцинната со стула, стоящего на столе, придвинутом к окну, – так хотелось, хоть издалека, но взглянуть на эти самые Сады, что удалось (воображением, воображением!) сдви-нуть намертво привинченный к полу и «кричащий от злости» стол и укротить

«брыкающийся» стул. В отместку же Родиону Цинциннат «босой подошвой на

него наступил, то есть призрак его наступил, сам же Цинциннат уже сошёл со

стула на стол». Все эти нарочито запутанные, на грани реальности/воображения сцены Родион неожиданно завершил лихой ролью оперного

гуляки. «Дальше он уже пел хором, хотя был один. Вдруг поднял вверх обе

руки и вышел».1

Итак: человек/призрак, жизнь/сон, реальность/воображение – это и есть

«непрозрачность» Цинцинната, его внутренний мир, позволяющий ограждать

себя от квази-оперной дешёвки неизвестно кем поставленного на людях бездарного и жестокого эксперимента. За «непрозрачностью» Цинцинната блю-стители порядка безошибочно чувствуют носителя инородного сознания, угрожающего этому порядку и потому подлежащего устранению: его оттес-3 Там же.

1 Там же. С. 21-22.

263

няют на самую обочину социальной маргинальности: «учителем разряда Ф.» –

занимать «хроменьких, горбатеньких, косеньких», что он и делает с изобрета-тельной и трогательной заботой. Он и здесь несёт себе и им радость жизни, никакого гностического анахоретства не обнаруживая: «Он водил их гулять

парами, играя на маленьком портативном музыкальном ящичке, а по праздникам качался с ними на качелях: вся гроздь замирала, взлетая: пищала, ухая

вниз. Некоторых он учил читать»2 – разве это похоже на тощий аскетизм гностиков?

Доносы, жалобы, «законом предписанные опыты», лишение сна, доведение

«до опушки бреда» – «всё это он выдержал, оттого что был молод, изворотлив, свеж, жаждал жить – пожить немного с Марфинькой»3 – какой удивительный

запас сил есть у этого, эфемерного на вид героя. Однако Марфинька тут же

начала ему изменять «с кем попало и где попало» и родила двух внебрачных

детей-инвалидов («этого калеку, эту тумбочку»), – и «Цинциннат понемножку