e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

тем – книг, тоски и постоянного кружения по камере – создают ощущение присутствия какой-то силы, толкающей Цинцинната на поиски чего-то очень важного, но пока непонятно – чего именно. «И хотя он знал, что прочитаны все, Цинциннат поискал, пошарил, заглянул в толстый том … перебрал, не садясь, уже виденные страницы» (курсив мой – Э.Г.).6 На этих страницах, в старом

журнале, выходившем «в невообразимом веке», как оказалось – восторженное

описание былых времён, повторяющее давние пафосные славословия Сирина

«романтическому веку», когда: «Всё было глянцевито, переливчато, всё страстно тяготело к некоему совершенству, которое определялось одним отсутствием

трения».7

И что же случилось с тех пор? Как «жизнь довертелась до такого голово-кружения, что земля ушла из-под ног … очутившись как бы в другом измерении»? Да, вещество постарело, устало, мало что уцелело от легендарных времён, – две-три машины, два-три фонтана, – и никому не было жаль прошлого, да и само понятие “прошлого” сделалось другим» 1 (курсив мой – Э.Г).

Писатель Сирин, прибегая к камуфляжу, прячась за своего героя, приступает здесь к очень важной переоценке прошлого: «А может быть, – подумал

Цинциннат, – я неверно толкую эти картинки. Эпохе придаю свойства её фотографии … и мир на самом деле не был столь изгибист, влажен и скор».2 И

Цинциннат, уже в следующем абзаце, «быстро начал писать: “А может быть …

О литературных аллюзиях, связанных с Эммочкой и мотивами побега в этом романе

см.: Карпов Н.А. Романтические контексты Набокова. СПб., 2017. С. 78-81.

4 Странным образом эти восемь правил С. Давыдов полагает «напоминающими» Запо-веди Моисея, которых, как известно, по числу – десять, а по содержанию – ничего общего. Комментарий Давыдова в данном случае сводится к тому, что: «Враждебное

отношение гностиков к законам Ветхого Завета в достаточной мере известно». (См.: Давыдов С. Гностическая исповедь. С. 113).

5 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 34-35.

6 Там же. С. 35.

7 Там же. С. 36.

1 Там же.

2 Там же.

268

я неверно толкую… Эпохе придаю… Это богатство… Потоки… Плавные пе-реходы… И мир был вовсе… Точно так же, как наши…”».3

Мир был вовсе не тем, чем казался Набокову, когда он на рубеже 1930-х

годов писал «Подвиг», – и теперь «я» Цинцинната расплачивается за иллюзии

своего сочинителя: «Я, который должен пройти через сверхмучительное испытание, я, который для сохранения достоинства хотя бы наружного (дальше

безмолвной бледности всё равно не пойду, – всё равно не герой…) должен во

время этого испытания владеть всеми своими способностями, я, я … медленно

слабею … неизвестность ужасна...»4 – развенчание «романтического века»

дезавуирует здесь и надуманный героизм Мартына. Цинциннату не до того, чтобы вставать в позу героя «Подвига», – да и не похож он на образ этакого

спортсмена, тренирующего свою натужную отвагу на отвесной скале и самого

себя загнавшего в тупик якобы стоика, презирающего смерть и идущего, сжав

зубы, одолевать далёкую и дремучую границу. Такого можно было бы только

презирать, если бы он в условиях Цинцинната проявил хотя бы тень слабости.

Автору нужен теперь персонаж совсем другой: почти бестелесный, мало-рослый, хрупкий, – маскулинностью никак не отличающийся, чтобы читатель

его не только не осудил за перманентные судороги страха, за приступы клинической истерики, – но и пожалел, посочувствовал, дал возможность исписать

страх, излить его весь, до изнеможения, на бумаге, – пока в образовавшуюся

пустоту не будет нагнетено другое, альтернативное наполнение.

Сейчас же, в четвёртой главе, цель, которую ставит себе Цинциннат, вполне конкретная и достойная: сохранить чувство человеческого достоинства

в тюремной «повседневной реальности», и – не зная, сколько осталось ему

времени, – всё же попытаться успеть создать нечто, имеющее вечную, вневременную ценность: «Небольшой труд … запись проверенных мыслей… Кто-нибудь когда-нибудь прочтёт и станет весь как первое утро в незнакомой

стране. То есть я хочу сказать, что я бы заставил его залиться слезами счастья, растаяли бы глаза, – и, когда он пройдёт через это, мир будет чище, омыт, освежён».1

Замирая каждое утро от страха, невольно предаваясь «банальной, безумной мечте о бегстве», Цинциннат, тем не менее, всё более утверждается в своей потребности и способности «что-нибудь запечатлеть, оставить. Я не простой, я тот, который жив среди вас… Не только мои глаза другие, и слух, и

вкус, – не только обоняние, как у оленя, а осязание, как у нетопыря, – но глав-3 Там же. С. 36-37.

4 Там же. С. 37.

1 Там же.

269

ное, дар сочетать это в одной точке… Нет, тайна ещё не раскрыта, – даже это –

только огниво, – и я не заикнулся ещё о зарождении огня, о нём самом».2