e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

перестал следить за собой вовсе», вследствие чего и «был взят». Ищите женщину…

Это воспоминания. Теперь же, в конце второго дня заключения, маясь

предположением, что «вероятно, завтра», Цинциннат вдруг рассмеялся, сделав

открытие: «Какое недоразумение!» – и автор демонстрирует нам великолепную сцену разборки на части каких-то громоздких, кустарных конструкций, которые уже даже невозможно воспринимать как части живого человеческого

тела: «Снял, как парик, голову, снял ключицы, как ремни, снял грудную клетку, как кольчугу. Снял бёдра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы, в

угол. То, что оставалось от него, постепенно рассеялось, едва окрасив воздух

… окунувшись совсем в свою тайную среду, он в ней вольно и весело…».1 За-слышав, что Родион открывает дверь камеры, «Цинциннат мгновенно оброс

всем тем, что сбросил, вплоть до ермолки… Цинцинат, тебя освежило пре-ступное твоё упражнение».2 Вот здесь и впрямь уместно воспользоваться описанием гностических «ритуальных упражнений, так называемых “разоблаче-ний”, в которых душа снимает с себя оболочку за оболочкой. Эти упражнения

подготавливают путь для посмертного восхождения души».3

Открыть эту свою «тайную среду», в которой Цинциннату «вольно и весело», как тут же с удовлетворением комментирует рассказчик, – да ещё с такой

мгновенной обратимостью, вплоть до ермолки, научил героя, разумеется, его

2 Там же. С. 23.

3 Там же.

1 Там же. С. 24.

2 Там же.

3 Давыдов С. Гностическая исповедь… С. 120.

264

начитанный сочинитель, и в своей собственной метафизике воображавший некую бесплотную сущность, «всевидящее око», остающееся по распаде тела и

обладающее совершенным знанием, не ограниченным человеческими категори-ями пространства и времени (правда, без обратимости с восстановлением плоти).

III.

С утра всё снова – «с сердцем, с дыханием не было сладу. Полою сердце

прикрыв, чтобы оно не видело, – тише, это ничего…».4 Совсем не гностический, а живой, земной Цинциннат – нахлынувшая волна паники мгновенно смыла все

следы вчерашнего «упражнения». Паника оказалось напрасной – искали запонку

адвоката, и автор счёл необходимым стилистически выразить контраст ценностей в этом обществе – стоимость жизни и стоимость запонки: «Видно было, что

его огорчала потеря дорогой вещицы. Это видно было. Потеря вещицы огорчала

его. Вещица была дорогая. Он был огорчён потерей вещицы».5

Далее, в беседе Цинцинната с адвокатом Романом Виссарионовичем

(по остроумному замечанию Долинина, не то брата Иосифа Виссарионовича, не то сына неистового Виссариона),6 происходит эффект перевёртыша: в

отличие от предыдущей главы, жизнь хотя и продолжает восприниматься

героем как сон, но теперь это сон ужасающий и отторгаемый: «Я окружён

какими-то убогими призраками, а не людьми. Меня они терзают, как могут

терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль

кошмаров – всё то, что сходит у нас за жизнь. В теории – хотелось бы

проснуться. Но проснуться я не могу без посторонней помощи, да и душа

моя обленилась, привыкла к своим тесным пеленам».1

Если попытаться перевести смысл этого заключительного рассуждения на

обычный житейский язык, то за парадоксальными эвфемизмами гностического

словаря мы обнаружим, что хотя навязанное герою бредовое существование

он полагает несовместимым с его пониманием жизни, и ему хотелось бы от

этого бреда «проснуться», то есть предпочесть конец посюсторонней, смертной юдоли, – но, оказывается, что это заявление Цинцинната относится лишь к

области его «теории». На деле же, самостоятельно, «без посторонней помощи»

(т.е. посредством добровольного ухода из этой земной жизни) он сделать это не

расположен. Готовиться к расставанию с телесным своим обликом Цинциннату

приходится поневоле. И отнюдь не потому, что надоели ему «косенькие», а по

4 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 24-25.

5 Там же. С. 25.

6 Долинин А. Истинная жизнь… Глава 4. Приглашение на казнь. С. 144.

1 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 26.

265

причине всесильности в этом мире «оборотней», приговоривших его к смертной

казни, с последней его надеждой – на потустороннее, обещающее вечное благо, пробуждение. Если бы была возможность выбирать, нет сомнений, что Цинциннат выбрал бы «косеньких» – ему бы и в «тутошней» жизни хватило творческого запала… Но если уж неотвратимо, тогда первостепенное значение приобретает дата, срок, время, оставшееся до казни, чтобы успеть сделать что-то жизненно

важное, что останется здесь, в посюстороннем мире, независимо от того, есть ли

что-нибудь там, в потустороннем. И это – совсем не гностицизм, это нечто про-тивоположное, это надежда на то, что и тут когда-нибудь будет иначе, и тут

раньше или позже придёт время, и оценены будут его земные труды.

Мука его теперь – в невозможности добиться ответа на вопрос: когда?

Цинциннат хочет знать, каким временем он располагает, и адвокат, казалось