e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Наконец, на закате, Цинциннат, «такой маленький и узкий, что ему удалось

целиком поместиться в лохани», принесённой – с горячей водой – ключником

Родионом, и сначала «качающейся у пристани», а затем, с ним, куда-то плыву-щей. Куда? – куда он «тихо плыл», если сидел в ней, “как в душегубке”, а

«красноватый вечерний луч, мешаясь с паром, возбуждал в небольшом мире

каменной камеры разноцветный трепет».2 Что предвещает этот, в красноречивых апокалиптических тонах набросок? Уж не репетиция ли это – переправки

через Харон?

«Доплыв, Цинциннат встал и вышел на сушу», где ему пришлось бороться «с головокружением, с сердечной истомой». При этом автором специально

отмечается, что «самое строение его грудной клетки казалось успехом мимикрии, ибо оно выражало решётчатую сущность его среды, его темницы».3 Мимикрия для энтомолога Набокова слишком значащий термин, чтобы употреб-лять его просто так, всуе – использование его означает, что он видит своего

героя на некоей стадии метаморфозы, когда душа заключена ещё в темницу

бренного тела. «Бедненький мой Цинциннат», – не очень понятно, сам себя

или автор его жалеет, но зато ясно, что никто из них совсем не радуется, «что

скоро его раскупорят и всё это выльется». Когда Цинциннат разглядывает «все

свои жилки», когда «выжидательно, с младенческим вниманием, снизу вверх

взирали на него кроткие ногти на ногах (вы-то милые, вы-то невинные, – и когда он так сидел на койке – голый, всю тощую спину от куприка до шейных

позвонков показывая наблюдателям за дверью … Цинциннат мог сойти за болезненного отрока, – даже его затылок, с длинной выемкой и хвостиком мокрых

волос, был мальчишеский – и на редкость сподручный»,4 – кому, какому специалисту может быть «сподручно» осмыслить это описание по канонам давно из-носившихся мудрствований?

И автор, и его герой очередной раз взывают к жалости и сочувствию, – и, несомненно, оба они совсем не расположены к идее добровольного отказа от земной жизни – какой бы она ни была (что и любому «простому» читателю тоже яс-но).

Стемнело… В приоткрытую дверь – показалось, приснилось? – «мельк-нуло что-то … на миг свесились витые концы бледных локонов и исчезли...», позднее красно-синий резиновый мяч закатился под койку Цинцинната и, не

замеченный Родионом, укатился снова назад, за дверь. Цинциннат долго не

спал, гадая, что будет завтра – казнь или свидание.

VI.

2 Там же. С. 45.

3 Там же. С. 46.

4 Там же.

272

По пробуждении «первым выбежало … обливающее горячим сердце: Марфинька нынче придёт!». Но: «Тут на подносе, как в театре, Родион принёс

лиловую записку», а в ней: «Миллион извинений!» – в соответствии со статьёй

закона, свидание может состояться только завтра, и – «Будьте здоровеньки».1

Театрализованное, с неумелыми кривляниями представление, даже для издева-тельских его целей слишком бездарно поставленное, помогает Цинциннату

справиться с «другим» своим «я» («поменьше», который мысленно «плакал, свернувшись калачиком») и сохранить самообладание, здравый смысл и достоинство, задавая директору вопросы, на которые тот не в состоянии ответить, поскольку принадлежит к тутошнему, «мнимому миру», в котором «да-же самая идея гарантии неизвестна тут»2 (курсив мой – Э.Г.). И, заметим, на

этот раз, на лицемерно сладкую, но на самом деле садистскую игру ухода от

ответа Цинциннат реагирует прямым выпадом: «…мне с вами стесняться нечего. По крайней мере, проверю на опыте всю несостоятельность данного ми-ра». Словно в подтверждение этой идеи (которая постепенно вырабатывает

кумулятивный эффект отказа героя от этого мира), директор с Родионом вдруг

начинают попеременно превращаться друг в друга, и Родион, на своём, нарочито «простецком» языке, предлагает Цинциннату «прогуляться маленько, по

колидорам-то».3

И – о, чудо! – совет тюремщика оказался парадоксально эффективным: нескольких шагов по коридору, даже шагов «слабых, невесомых, смиренных», хватило Цинциннату, чтобы почувствовать такую «струю свободы», что, мо-билизовав всю силу воли, он «во весь рост» представил себе свою жизнь и

смог «с предельной точностью уяснить своё положение»: обвинённого в

«страшнейшем из преступлений, в гносеологической гнусности», и пригово-рённого к смертной казни, которую он предощущает «как выверт, рывок и

хруст чудовищного зуба, причём всё его тело было воспалённой десной, а голова этим зубом»,4 – то есть как чудовищное варварство, никакими перспективами прекраснодушных фантазий о «загробном» не оправданное.

VII.

Вместо обещанного свидания с Марфинькой директор с торжественным

видом разыгрывает в камере Цинцинната издевательский фарс его знакомства

с «соседом», новым «арестантиком», а на самом деле – палачом м-сье Пьером.1

Всячески заискивая перед гостем, он пытается склонить Цинцинната к «со-1 Там же. С. 47.

2 Там же. С. 48.

3 Там же. С. 50.

4 Там же. С. 50-51.