e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

проснуться! ... А чего же бояться? Ведь для меня это уже будет лишь тень то-1 Там же. С. 63.

2 Там же.

3 Там же. С. 63-64.

4 Там же. С. 64.

1 Там же.

277

пора… Всё-таки боюсь! Так просто не отпишешься».2 Воображение Цинцинната ходит маятником, на предельном диапазоне раскачиваясь между снами и

явью, между образами идеального мира и натуралистическими подробностями

предстоящей казни, мешая сосредоточиться, и он корит себя: «…хочу я о другом, хочу другое пояснить … но пишу я темно и вяло, как у Пушкина поэтический дуэлянт».3 Он снова себя одёргивает: «Но всё это – не то, и моё рассуждение о снах и яви – тоже не то… Стой! Вот опять чувствую, что сейчас выскажусь по-настоящему, затравлю слово. Увы, никто не учил меня этой ловитве, и давно забыто древнее врождённое искусство писать... – я-то сам так отчётливо представляю себе всё это, но вы – не я, вот в чём непоправимое несчастье ».4

Кто имеется в виду за этим обращением на «вы», – впервые и единственный раз появляющимся в этой главе? Вслед за сетованиями о неумении писать, «а это-то мне необходимо для несегодняшней и нетутошней моей задачи», становится очевидно, что означенное «вы» относится к насельникам «тутошнего», посюстороннего мира: «Не тут! Тупое “тут”, подпёртое и запертое

четою “твёрдо”, тёмная тюрьма, в которую заключён неуёмно воющий ужас, держит меня и теснит». И снова, повторно: «Но какие просветы по ночам, какое… Он есть, мой сонный мир, его не может не быть, ибо должен же существовать образец, если существует корявая копия».5

Герой мечется, и всё же он с трудом, но поднимается здесь на ступеньку

выше: противопоставление сон/явь – хоть и контраст, но оба его компонента

всё ещё могут пониматься как относительно «тутошние», в то время как

тут/там – явно уже граница метафизическая. Цинциннат силится вознестись в

эмпиреи, приближающие его к отрешению от всего «тутошнего», – туда, где

«воющий страх» не будет парализовать его способность достичь совершенства

– так, чтобы каждая строка была бы как «живой перелив». Понятие «там» мо-делируется как воображаемый идеальный мир, где «неподражаемой разумно-стью светится человеческий взгляд; там на воле гуляют умученные тут чудаки; там время складывается по желанию, как узорчатый ковёр... Там, там – оригинал тех садов, где мы тут бродили, скрывались; там всё поражает своею чару-2 Там же.

3 Там же. О пушкинских подтекстах в романе см.: Долинин А. Истинная

жизнь… С. 280-302.

4 Там же. С. 65.

5 Там же.

278

ющей очевидностью, простотой совершенного блага … там сияет то зеркало, от которого иной раз сюда перескочит зайчик».1

И это тоже ещё не последняя волна, преодолевающая сомнения: «И всё

это – не так, не совсем так, – и я путаюсь, топчусь. Завираюсь... Нет, я ещё ничего не сказал или сказал только книжное…», – обратим ещё раз внимание:

«только книжное» героя не удовлетворяет, заимствовать какую бы то ни было

готовую модель он, подобно своему автору, не желает, – он ищет свою, подлинную, найденную им истину. Это исключительно трудная задача, и, кажется, восьмой раз за четыре страницы почти отчаивается Цинциннат выразить

это непостижимое «что-то», – «…и я бросил бы, ежели бы трудился бы для

кого-либо сейчас существующего, но так как нет в мире ни одного человека, говорящего на моём языке; или короче: ни одного человека, говорящего; или

ещё короче: ни одного человека, то заботиться мне приходится только о себе, о той силе, которая нудит высказаться».2 Наконец, девятый, последний выплеск жалоб завершается упрямым, окончательным решением: «Мне холодно, я ослаб, мне страшно, затылок мой мигает и жмурится, и снова безумно-пристально смотрит, – но всё-таки – я, как кружка к фонтану, цепью прикован

к этому столу, – и не встану, пока не выскажусь». Печатью, поставленной на

этом решении, служит заключительная фраза, подводящая итог всем пройден-ным в этой главе девяти кругам ада стенаний и сомнений: «Повторяю (ритмом

повторных заклинаний, набирая новый разгон), повторяю: кое-что знаю, кое-что знаю, кое-что…».3

Всё, что остаётся Цинциннату после этого необратимого решения, –

вспомнить природную на него обречённость: «Ещё ребёнком, – вспоминает он,

– ещё живя в «канареечно-жёлтом»,4 большом, холодном доме ... – я знал, как

знаешь себя, я знал то, что знать невозможно, – знал, пожалуй, ещё яснее, чем

знаю сейчас».5 Ещё тогда, в детстве, его уже «замаяла» жизнь: «…постоянный

трепет, утайка знания, притворство, болезненное усилие всех нервов…» – и

всё это оттого, что «вещи, казавшиеся мне естественными, на самом деле запретны, невозможны, что всякий помысел о них преступен».6 В самом деле, крайне утомительно всё время делать вид, что ты не такой, как есть на самом

деле. И, как ни притворяйся, все остальные дети это чувствуют, – отсюда и

«неохота других детей принимать меня в игру» (так же, как десятилетнего

1 Там же. С. 66.

2 Там же.

3 Там же.