e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

4 «Жёлтый дом» – эвфемизм, в просторечии обозначающий «сумасшедший дом», т.е.

психиатрическая больница.

5 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 67.

6 Там же.

279

Путю в рассказе «Обида»). И его, Цинцинната (как и Пути), «смертельное

стеснение, стыд, тоска, которые я сам ощущал, присоединяясь к ним».

И вот, вспоминает Цинциннат, однажды, сидя на низком подоконнике, он

смотрел сверху, как на газоне сада его сверстники «в таких же долгих розовых

рубашках, в какой был я, взявшись за руки, кружатся около столба с лентами»

(столб, опять-таки, полосатый), – так, с помощью примитивно-языческой символики радости диких экстатических плясок вокруг столба с лентами и повелительно-звонкого голоса рыжей «гитьки-учительницы», детей, видимо, «готовили к благополучному небытию взрослых истуканов». Это зрелище повергает Цинцинната «в такой страх и грусть», что он «старался потонуть в себе

самом, там притаиться, точно хотел затормозить и выскользнуть из бессмыс-ленной жизни, несущей меня». И здесь читатель просто обязан заметить, не

пропустить: две контрастные силы, два разнонаправленных фактора проверя-ют – чей ты, Цинциннат? – кто и куда сдвинет тебя с подоконника. То ли это

вдруг появившийся «старейший из воспитателей … толстый, потный, с мохна-той чёрной грудью» (ассоциирующийся с чернобородым мужиком, когда-то, в

детстве, стащившим с чердака дачи десятилетнего Лужина), крикнувший Цинциннату, чтобы он немедленно спустился в сад, – или «скользящее солнце, которое вдруг проливало такой страстный, ищущий чего-то свет, так искромётно

повторялось в стекле откинутой рамы».1

Солнце, солнце – как же иначе – интуитивно притянуло Цинцинната: так

написано было ему на роду, «по законам его индивидуальности»: не спустился

он, как все, с третьего этажа по лестнице, не послушался начальственного

окрика и повелительного взмаха полотенцем. «В печали, в рассеянии, бесчувственно и невинно, – … я, не думая о том, что делаю, но, в сущности, послушно, даже смиренно, прямо с подоконника сошёл на пухлый воздух и … медленно двинулся, естественнейшим образом ступил вперёд … увидел себя самого – мальчика в розовой рубашке, застывшего стоймя среди воздуха».2

Все мы родом из детства: осознание героем изначального и непоправимого

своего от всех отличия окончательно отрезало Цинциннату все пути к отступлению.

IX.

Свидание с Марфинькой обернулось нашествием всего её семейства, со

всем скарбом явившегося к Цинциннату: «Не так, не так воображали мы эту

долгожданную встречу…». На фоне чудовищного нагромождения мебели и

утвари, рассованных в этом хаосе членов семьи и родственников Марфиньки

(все, как на подбор, физические и моральные уроды), пафосный тон банально-1 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 67.

2 Там же. С. 68.

280

пошлых сентенций обвинительной, в адрес Цинцинната, речи её отца – главы

семейства – все это производит впечатление запредельной пародийности.

Каждому из череды нарочитых уродов предоставляется возможность продемонстрировать себя небольшим, но исключительно выразительным соло. Сцена разработана до мельчайших деталей, каждому актеру остаётся только в

точности повторить расписанный порядок действий. Эту картину ошеломля-ющей макабрической театральности довершает внезапный приступ вдохновения одного из братьев Марфиньки, поднимающего фарс до уровня жанра «высокого», якобы оперного – он затягивает арию на итальянский манер: «Mali è trano t’amesti…», для убедительности повторив её ещё раз и в полный голос, несмотря на предупреждающую реакцию брата близнеца, сделавшего «страшные глаза».1

По мнению Г. Барабтарло, «если тщательно расследовать эту фразу, при-творяющуюся итальянской, то окажется, что из её латинских букв составляет-ся русская разгадка (сама по себе таинственная): “Смерть мила; это тайна”.

Цинциннат дорого бы дал за эту тайну».2 Причём, как отмечает Долинин, это

тот случай, когда: «Помимо своей воли персонажи иногда выходят из роли и

вдруг начинают говорить не на своём языке, передавая Цинциннату секретные

послания невидимого Творца».3

Попытки Цинцинната преодолеть нарочно чинимые ему препятствия и

добраться до Марфиньки, чтобы сказать ей хоть два слова, как и следовало

ожидать, ни к чему не привели – «при ней неотступно находился очень кор-ректный молодой человек с безукоризненным профилем», и её унесли на кушетке, едва Цинциннат к ней приблизился. Очередь прощающихся и весь рек-визит с удивительным проворством со сцены удалили. И только Эммочка,

«бледная, заплаканная, с розовым носом и трепещущим мокрым ртом, – она

молчала, но вдруг … обвив горячие руки вокруг его шеи, – неразборчиво за-шептала что-то и громко всхлипнула». Влекомая Родионом к выходу, она «с

видом балетной пленницы, но с тенью настоящего отчаяния»,4 – запустила в