e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

задерживается в камере, чтобы усугубить своим присутствием то «гнетущее, нудное впечатление», которое он производит на Цинцинната. Спинка возвращённого в камеру стула мечена теперь глубокими следами «бульдожьих зубов» м-сье

Пьера, а Цинциннату от него вручена записка с обещанием скорого повторе-1 Nabokov V. Lectures on Russian Literature N.Y., 1981. P. 318; Цит. по: Долинин А. Истинная жизнь… С. 143-144.

2 Набоков В. Пошляки и пошлость // Лекции о русской литературе. СПб., 2013. С. 431.

283

ния «дружеской беседы» и заверением в готовности доказать ему, «что физически я очень, очень силён».3

Неудивительно, что «три часа сряду, с незаметными провалами печального

оцепенения, Цинциннат ... ходил по камере». Её интерьер стал предельно аскети-чен: «Надписи на стенах были теперь замазаны. Исчезло и расписание правил…

Голо, грозно и холодно было в этом помещении», где веяло «бесстрастием», свойством любой «комнаты для ожидающих, когда дело уже к вечеру».1

Дефицит информации – лучший способ привести узника в состояние депрессии. Тем не менее, за эти «три часа сряду» герой умудряется досконально

изучить новый облик своей камеры – так, что в конце концов узнаёт её «гораздо

лучше, чем, скажем, комнату, в которой прожил много лет». И что же он увидел?

Первое, что отмечается, – что стены «сплошь выкрашены в жёлтый цвет»

– цвет того же «жёлтого», т.е. «сумасшедшего дома», каким в своё время была

школа-интернат, в которой герой провёл своё детство. Но, – наблюдательно

замечает Цинциннат, – «будучи в тени, основной тон казался тёмно-гладким, глинчатым, что ли», в отличие от «тут, на свету» (в отражении окна), где «отчётливо заметны пупырки густой, жёлтой краски», – «и была знакомая царапина, до которой этот драгоценный параллелограмм света доходил в десять

часов утра».2 О, да «тут», похоже, зашифрован целый букет символики: тень и

свет («тут» и «там»), и опять, как в детстве, когда он сошёл с подоконника на

«пухлый» воздух, граница между мирами – отражение солнечного света в

окне. И не означает ли что-то царапина, попадающая на солнце в десять часов

утра? В этом параноидальном мире только и приходится, что искать приметы, подсказывающие намёки на кроющуюся за ним истину. Даже эхо здесь –

«недоразвитое, злое», и лампочка (в решётке) – висит не совсем посередине

«слегка вогнутого» (?) потолка, причём «с неправильно найденным центром

потолка» «как-то сопряжён» преследующий Цинцинната ужас ожидания…

Наконец, железная дверь камеры странным образом носит следы неудачи её

закрасить. Вся эта «неправильность, мучительно раздражавшая глаз» Цинцинната, мешала процессу «того созревания, которого никак не достигала безвольная, нуждавшаяся в другом климате мысль».3 Всё правильно: как и его

отец, Владимир Дмитриевич Набоков, писатель Сирин был категорическим

противником смертной казни как таковой, – поэтому и камера смертника, по

определению, являлась для него заведомо «неправильной».

3 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 81-82.

1 Там же. С. 83.

2 Там же. С. 82.

3 Там же. С. 82-83.

284

И всё же: внимание и зрячесть, обнаруженные Цинциннатом в исследовании голых, казалось бы, стен – проявление несравненных, безошибочно узнаваемых талантов его Творца, с божественной щедростью своему герою предо-ставленных. Какой детальности и проницательности наблюдения он сумел извлечь из зрелища, способного убить любое воображение!

«Драгоценный параллелограмм света» сумел увидеть Цинциннат в откровенно оголённой и «мучительно неправильной» камере смертника. «Драгоцен-ностью» называет автор и самого Цинцинната. «Речь будет сейчас…» – начинает он с нового абзаца и почти по-былинному: «…о его плотской неполноте; о том, что главная его часть находилась совсем в другом месте, а тут, недоумевая, блуждала лишь незначительная доля его, – Цинциннат бедный, смутный, Цинциннат сравнительно глупый, – как бываешь во сне доверчив, слаб и глуп.

Но и во сне – всё равно, всё равно – настоящая его жизнь слишком сквозила».1

Мы присутствуем здесь (на всю следующую страницу – хоть цитируй её

целиком) при волшебной алхимии превращения раздвоенного героя в некую

новую субстанцию, «словно одной стороной своего существа он неуловимо

переходил в другую плоскость ... так что не разберёшь, где начинается погру-жение в трепет другой стихии. Казалось, что вот-вот, в своём передвижении по

ограниченному пространству кое-как выдуманной камеры, Цинциннат так

ступит, что естественно и без усилия проскользнёт за кулису воздуха, в какую-то воздушную световую щель».2 Всё в этом преображённом Цинциннате со-ткано из легчайших материалов и красок: «прозрачно побелевшее лицо … с

пушком на впалых щеках и усами такой нежности … что это, казалось, рас-трепавшийся над губой солнечный свет … лицо ещё молодое, невзирая на все

терзания … со скользящими ... слегка как бы призрачными глазами … лёгкое

шевеление … прозрачных волос на висках…» и т.д.3