e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

намеченных человеческих черт»,3 что он умудрялся выискивать их в подобиях

воображаемых им рисунков на неровностях и тенях желтых стен своей темницы. Потребности его воображения подготовили благодатную почву для обмана и самообмана.

XII.

В глухом постукивании, на исходе ночи разбудившим Цинцинната, постепенно обозначились звуки подкопа, воспринятые им как новая надежда на избавление. Утренние размышления по этому поводу сопровождала гроза («просто, но со вкусом поставленная») – природные явления, как всегда, «по-набоковски», извещают героя и читателя о своём участии в происходящем, всегда значимом, всегда пристрастном, однако на этот раз откровенная «постано-вочность» грозы подрывает доверие к ней и, по, меньшей мере, предполагает

проблематичную амбивалентность её трактовки. Как понимать то обстоятельство, что при утренней грозе «в камере было темно, как вечером, слышался гром

5 Давыдов С. Гностическая исповедь… С. 131.

1 Долинин А. Истинная жизнь… С. 152.

2 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 87-88.

3 Там же. С. 86.

287

… и молния в неожиданных местах печатала отражение решётки»4 (курсив мой

– Э.Г.).

В полдень явился Родриг Иванович с неожиданной вестью о визите матери Цинцинната, что лишь раздосадовало его, – ведь он видел мать только раз в

жизни, но свидание было ему всё же навязано. Её развязные манеры и пошлые

ужимки побудили Цинцинната сразу определить её как очевидную пародию, а

заодно усомниться также и в том, а можно ли возлагать надежды «на какой-нибудь далёкий звук … если даже вы обман».1 Затравленный «бутафорией», сбитый с толку извращенцами «цирка», несчастный его герой утрачивает, за

ненадобностью, способность видеть в этом, «тутошнем» мире какие бы то ни

было отблески существования того, «тамошнего», идеального, передающего

ему сигналы поддержки и надежды. Он устал: его зрение уже близко к тому, чтобы воспринимать всё окружающее только и исключительно с заведомым

недоверием, на грани клинической параноидальности. Мать же, в обманном

для «крашеной сволочи», пошлом с виду обличье, перехитрила Родрига Ивановича, который, «любезно воркуя» и «против наших правил», оставил её

наедине с Цинциннатом. Цель ее визита – скорая, неотложная помощь. Она

должна помочь сыну прозреть, научить его видеть за уродством временной, ложной «реальности» красоту и мудрость подлинного устройства мира.

Это очень важный философский вывод, придающий визиту матери Цинцинната ключевое значение: оборвётся или не оборвётся последняя нить его

доверия ко всему, что кажется лишь «тутошним», или какое-то последнее связующее звено между «тут» и «там» ещё существует. Мать Цинцинната и есть

это связующее звено, но он этого пока не видит. Он не видит, что «все её черты подавали пример Цинциннатовым, по-своему следовавшим им», что её

«кожа была всё та же, из которой некогда выкроен был отрезок, пошедший на

Цинцинната, – бледная, тонкая, в небесного цвета прожилках»; Цинциннат

только «смутно чувствовал это сходство, смотря на её востроносое личико, на

покатый блеск прозрачных глаз».2 В ответ на его задиристый, порой откровенно издевательский тон автор дважды сопровождает реплики матери своим

комментарием: «проговорила она тихо», «ответила она всё так же тихо» (курсив мой – Э.Г.), в чём чувствуется интонация рассказчика, намекающая на

правдивость этих двух, очень важных фраз: «Я пришла, потому что я ваша

мать», и в ответ на вопрос Цинцинната о том, что известно ей о его отце: 4 Там же. С. 89.

1 Там же. С. 91.

2 Там же.

288

«Только голос – лица не видала».3 «Тихо» в данном случае звучит как «интимно», «между нами», то есть не напоказ, а взаправду.

Дальнейшие ремарки автора свидетельствуют о подлинности миссии матери, несущей сыну исключительной важности весть: «…нельзя, нельзя оши-биться… Ах, как же вы не понимаете! … Он тоже, как вы, Цинциннат».4 Здесь

можно согласиться с Давыдовым: «Эта весть о “безвестном отце” несёт в себе

безусловно элемент гностического откровения», – хотя Давыдов неточен, утверждая, что Цинциннат сразу, «моментально меняет своё отношение и тон

к матери».1 Нет – он упорствует, он доводит мать почти до отчаяния: «Больше

вам ничего не скажу, – произнесла она, не поднимая глаз». И вот здесь, в этот-то момент, когда хмурый Цинциннат задумался, а его мать «высморкалась с

необыкновенным медным звуком, которого трудно было ожидать от такой маленькой женщины (пародийное напоминание о небесных «медных трубах») и

посмотрела наверх на впадину окна» – ей, оттуда, из окна, на «медный» этот

звук пришёл ясный, как небо, ответ: «Небо, видимо, прояснилось, солнце про-вело по стенке свою полоску, то бледневшую, то разгоравшуюся опять».2 Сигнал был принят: мать заговорила вновь, вдохновенно, на целый большой абзац

– о васильках во ржи, «и всё так чудно, облака бегут, всё так беспокойно и