e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

так в них верю сейчас, что их заражаю истиной» (курсив мой – Э.Г.). «Зара-жать обман истиной» – свойство, применительно к Цинциннату, творческое; беда, однако, в том, что творчество в «тутошнем» его мире наказуемо, и в данном случае неосторожное воображение оказывает Цинциннату очень плохую

услугу, продолжая накачивать этот баллон: «Скромность их! Ум! Таинственное, расчётливое упрямство!». «Или старые, романтические бредни, Цинциннат?» – пытается отрезвить его некто (или он сам?).1 Но Цинциннат уже втянут

в игру, он уже опьянён самой возможностью что-то делать, куда-то стремиться, а не просто обречённо и пассивно ждать своей участи. Он борется отстоять

себя таким, какой он есть сейчас, – по-земному живым, всем смертям назло. И

он, несмотря ни на что, прав! Он стучит стулом в пол, он получает отклик:

«Он убедился, – да, это именно к нему идут, его хотят спасти...», и под утро

ему было так странно, что «так недавно ночная тишь нарушалась жадной, жаркой, пронырливой жизнью»2 (и пусть будет стыдно тому, кто осудит его

надежды – добавим мы от себя).

Последнюю, отчаянную попытку объясниться производит Цинциннат и в

письме к Марфиньке. На двух с половинах страницах он взывает к ней:

«…пускай сквозь туман, пускай уголком мозга, но пойми … что меня будут

убивать … молю тебя, мне так нужно – сейчас, сегодня, – чтобы ты, как дитя, испугалась … я всё-таки принимаю тебя за кого-то другого, – думая, что ты

3 Там же. С. 95-96.

1 Там же. С. 96.

2 Там же. С. 97.

291

поймёшь меня … на миг вырвись и пойми, что меня убивают, что мы окруже-ны куклами и что ты кукла сама». Он просит её о свидании («…и уж разумеется: приди одна, приди одна!») и заверяет: «…у меня хватит, Марфинька, силы

на такой с тобой разговор, какого мы ещё никогда не вели, потому-то так

необходимо, чтобы ты ещё раз пришла … это я пишу, Цинциннат, это плачу я, Цинциннат…» – и он отдаёт письмо Родиону.3

Обе эти надежды – на спасение через подкоп и на понимание Марфиньки

– очень скоро окажутся зряшными. Тем не менее, тринадцатый день ожидания

Цинциннатом казни зряшным назвать нельзя: м-сье Пьера он обыграл дважды

– в шахматы и в кости. Победа, заслуживающая быть оцененной как прогноз

победы Цинцинната над злом и смертью, – прежде всего потому, что ухищрения палача не властны над ним. М-сье Пьера выдаёт нестерпимый запах –

неизбежная отметка зла, всегда и всюду его изобличающая.1

XIV.

В этой главе Цинциннат продолжает подвергаться всё тем же соблазнам

спасения. С утра, когда он, после бессонной ночи «через слух видел» (Набоков

наделяет его своей синестезией), как удлиняется потайной ход, – к нему пробирается Эммочка. Автор маркирует её целым рядом признаков (балетные

туфли, в тюремную клетку платье, театрально завитые льняные локоны, пародийные кривляния под «соблазнительницу»), которые выдают в ней принадлежность к тем же «крашеным». Она обещает Цинциннату завтра его спасти:

«Мы убежим, и вы на мне женитесь».2

Явившийся к вечеру м-сье Пьер, садистски упиваясь напоминанием Цинциннату, что «не сегодня-завтра мы все взойдём на плаху», пытается соблазнить

его, в анекдотически пошлых выражениях, различными видами «наслаждений

жизни», которых, в случае казни, придётся лишиться. Родриг Иванович внимает

палачу одобрительно и подобострастно. «Сонный, навязчивый вздор», – так, в

конце концов, оценивает Цинциннат провокативные усилия м-сье Пьера, на что

директор резонно заключает, что узник неисправим. М-сье Пьер, однако, оспаривает окончательную обоснованность такого вывода – ему (да и всем тюрем-щикам) очевидно, что Цинциннату совсем не хочется расставаться с жизнью, что он страшится смерти, – и, вторя палачу, директор начинает впрямую шан-тажировать Цинцинната, подсказывая ему простейший и вернейший выход из

положения: покаяться, признать свою «блажь», стать таким, как все, и тогда –

«была бы для него некоторая отдалённая – не хочу сказать надежда, но во всяком случае…».

3 Там же. С. 97-99.

1 Там же. С. 100-102.

2 Там же. С. 102-103.

292

«Царства ему предлагаешь, а он дуется. Мне ведь нужно так мало, – одно

словцо, кивок», – досадует напоследок м-сье Пьер.3

Не поддавшись соблазнам покаяться, Цинциннат этой ночью поддался соблазнам другим: мысленно подводя итоги двух недель, проведённых им в

тюрьме, он, несмотря на предупреждение, в скобках (осторожно, Цинциннат!), всеведущего автора, «придавал смысл бессмысленному и жизнь неживому», то

есть невольно предоставил всей череде прошедших перед ним «освещённых

фигур» «право на жизнь, содержал их, питал их собой». К тому же он ждал

ещё и «возвращения волнующего стука». Наблюдающему за ним, сочувству-ющему автору тревожно за него: «Цинциннат находился в странном, трепет-ном, опасном состоянии, – и с каким-то возрастающим торжеством били далёкие часы, – … смыкались в круг освещённые фигуры…».1