e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

«который … впрочем, можно обойти, скажем, если растянуть на несколько

разиков». М-сье Пьер, тогда, как будто бы решительно отказался: «Но, но… –

полегче, шуты. Я зарубок не делаю»,1 – однако он, видимо, передумал, не устоял

от соблазна ещё раз, напоследок, наказать неподдающегося манипуляциям

смертника.

Но автор – энтомолог и шахматист – делает сильный ход, защищая своё

творение: когда Родион приносит своему любимцу – камерному пауку – ги-гантскую ночную бабочку (специалистами опознаваемую как «павлиний

глаз»), она неожиданно просыпается, из-за чего опытный тюремный служи-тель странным образом повергается в панику, вопя: «Сыми! Сыми!» – словно

чувствуя, что это существо из мира иного, ему, подсадному манекену, заказан-ного. И действительно, оба её крыла мечены «пятном в виде ока» – символом

того «всевидящего глаза», который в метафизике Набокова означает вечную, потустороннюю эманацию, ожидающую человека после физической смерти.

Сбить «летунью» не удалось: «…словно самый воздух поглотил её… Но Цинциннат отлично видел, куда она села».2

Цель появления бабочки очевидна – дать понять Цинциннату, что рисунки

на её крыльях несут весть о бессмертии души, освободившейся от смертного

кокона-тела. И как будто бы от нечего делать, – но не по подсказке ли, подсознательно усвоенной? – герой садится писать, подводить итоги усвоенного

опыта: «Всё сошлось ... то есть всё обмануло, – всё это театральное, жалкое, –

посулы ветреницы, влажный взгляд матери, стук за стеной, доброхотство соседа, наконец – холмы, подёрнутые смертельной сыпью… Всё обмануло, сой-дясь, всё. Вот тупик тутошней жизни, – и не в её тесных пределах надо было

искать спасения».3 Проблема, «губительный изъян», догадывается Цинциннат, состоит в том, что жизнь отломилась от чего-то, что является «по-настоящему

4 Там же. С. 141.

1 Там же. С. 124.

2 Там же. С. 142.

3 Там же. С. 142-143.

301

живым, значительным и огромным», и в этом месте образовалась дырочка, в

которой «завелась гниль». Цинциннат сетует, что он не может адекватно выразить эту свою мысль «о сновидении, соединении, распаде»: «…у меня лучшая

часть слов в бегах … а другие калеки», он страдает, что у него не было времени и возможности, дабы обрести творческое совершенство. Нет сомнений, что

он поэт, творец по самой своей природе: «Ах, знай я, что так долго ещё останусь тут, я бы начал с азов и, постепенно ... дошёл бы, довершил бы, душа бы

обстроилась словами… Всё, что я до сих пор тут написал, – только пена моего

волнения, пустой порыв, – именно потому, что я так торопился. Но теперь, когда я так закалён, когда меня почти не пугает…».4

Совсем не случайно, что следующее слово – «смерть» – Цинциннату пришлось писать на новом, чистом и последнем листе; и кто-то, похоже, водил рукой героя, слово это сразу вычеркнувшего. И почему-то, задумавшись, чем заменить это, ставшим для него неточным, слово, и вертя в руках карликовый карандаш, Цинциннат заметил коричневый пушок, оставленный бабочкой на краю

стола. Внизу же, на железной ножке койки, таилась и она сама, позволив Цинциннату кончиком пальца погладить себя, признав в нём достойную бессмертия

душу.

Только после этого тайного, не замеченного надсмотрщиками касания, подлинный сценарист позволяет появиться в камере м-сье Пьеру, «красиво

подрумяненному» и в «охотничьем гороховом костюмчике», то есть в образе

«шута горохового»; в следующей же, последней главе, он вдобавок, для вящей

полноты образа, водрузит ему на голову ещё и «гороховую с фазаньим пёрыш-ком шляпу».1 Как отмечает А. Долинин, здесь также уместна ассоциация и с

опознаваемым «гороховым пальто» русских филёров. Более того: «Этот бавар-ский или тирольский наряд намекает одновременно на два террористических

режима, нацистский – не только по своей национальной принадлежности, но и

потому, что в зелёном охотничьем костюме любил появляться перед гостями

Герман Геринг, “главный охотник” Третьего Рейха, и коммунистический – по

выбору прилагательного, так как на Гороховой улице в Петрограде после революции находились застенки ЧК».2

По контрасту с кричаще разряженным к предстоящему апофеозу премье-ром, его спутники – директор и адвокат – предстают пугающе, неправдоподобно ничтожными: «…осунувшиеся, помертвевшие, одетые оба в серые ру-бахи, обутые в опорки, – без всякого грима, без подбивки и без париков, со

слезящимися глазами, с проглядывающим сквозь откровенную рвань чахлым

телом, – они оказались между собою схожи, и одинаково поворачивались оди-4 Там же. С. 143.

1 Там же. С. 144, 149.

2 Долинин А. Истинная жизнь… С. 319.

302

наковые головки их на тощих шеях, бледно-плешивые, в шишках (курсив мой

– Э.Г.) с пунктирной сизостью с боков и оттопыренными ушами».3

Как щедро, не скупясь на изощрённую изобретательность и дотошные подробности, с каким, можно сказать, смаком, с какой сладкой язвительностью