e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

напоследок видимому со стороны и видящему самому окружающее его стол-потворение. Остальное было попросту предоставлено уже разгулявшейся вокруг стихии саморазрушения: «Мало что оставалось от площади. Помост давно рухнул в облаке красноватой пыли». Палача, посредством скоротечной обратной эволюции, обратило в личинку, и какой-то «женщине в чёрной шали»

3 Там же. С. 155.

4 Там же.

1 Там же. С. 155.

306

(символизирующей, легко догадаться, смерть) пришлось уносить его на руках.2 Всё поддельное, до самых «сеток неба», уносило «винтовым вихрем», и

нет смысла инерционно искать в этом гневном хаосе, сметающем запредельно

извращённый мир, какие-то, привычные нам, «тутошние», логические соответствия.

Да, «Цинциннат медленно спустился с помоста и пошёл по зыбкому со-ру»3 – тот самый, «внутренний», «главный» Цинциннат, который был средото-чием творческой, духовной, интеллектуальной, этической – словом, единой и

неповторимой личности, заключённой в уязвимую, хрупкую, слабую плоть, которую так легко уничтожить. Писатель Сирин хорошо знал человеческую

природу и не мог не понимать, что читательский глаз, даже и специалиста-филолога, непременно будет выискивать то место, тот момент в повествовании, где вот оно – ясно, топор опустился. Но если взгляд растерянно блуждает

туда-сюда, искомого не находя, это значит, что автор, по своим соображениям, этот момент намеренно обошёл.

Набоков был крайне дискретным человеком, и, скорее всего, целомудрие и

бережность, с какими он относился к этому своему, может быть, самому лю-бимому и трагическому герою, само собой предполагали кощунственным и

недопустимым изображение и точную фиксацию момента изуверски наглядной насильственной смерти. Хорошо известно, к тому же, как, вслед за отцом, Набоков относился к смертной казни, считая её несовместимой с понятием

человеческой цивилизации. Поэтому ни читателям, ни зевакам на Интересной

площади, и уж тем более марионеткам казематского режима не следовало быть

свидетелями варварского надругательства над человеческой личностью (кроме

библиотекаря, единственного, сочувствующего Цинциннату персонажа, сим-волизирующего остаточный, едва терпимый цензурой рудимент человеческого

начала, сохранившийся в мире убогих выродков).

Имеется здесь и другой аспект, правомерно отменяющий момент реги-страции человеком собственной смерти, – любой смерти, даже самой «естественной», – человеку не дано его осознать, и что за ним – тоже никому неизвестно. Набокову хотелось бы надеяться, что земной предел жизни не есть конечная утрата сознания – лучшего, что есть в человеке; напротив, в той

«счастливой религии», о которой он когда-то говорил и писал Вере, – и о которой Вера напомнила в известном её предисловии к последнему стихотвор-ному сборнику, выражалось упование на «всевидящее око» совершенного сознания, свободного от пространственных, временных и всех других ограничений несовершенного человеческого восприятия.

2 Там же. С. 156.

3 Там же. С. 155.

307

Набоков к тому же был ещё и учёным, и свою метафизику с наукой предпочитал слишком не путать. Поэтому и границы трактовки связанных между

собой эпиграфа и финала романа оставлены размытыми, предоставляя читателю возможность вглядываться в те дали, которые нарисуются его воображению, эрудиции и кругозору. Когда «Цинциннат пошёл среди пыли, и падших

вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему»,1 то действительно достоверное, что можно

извлечь из этой последней фразы романа, – это выделенный Долининым критерий «голоса», единственного диагностического признака этих «существ», то

есть «поэтическое слово, бессмертный звук поэтической речи, – то, что у

Пушкина названо «животворящим гласом … сладким голосом вдохновенья», –

и именно эту врождённую, наследственную способность Цинцинната, – напоминает Долинин, – имела в виду его мать, когда сказала ему, что помнит только голос его отца, и добавила: “Он тоже, как вы, Цинциннат”».2

«Главный подтекст заключительной фразы “Приглашения на казнь”, – полагает Долинин, – … следует видеть не в “Андре Шенье” и не в юношеских

опусах Набокова, а у упомянутого Пушкиным Данте – конкретнее, в четвёртой

песни “Ада”, где рассказывается о встрече с душами великих поэтов антично-сти».1 «Правда, – оговаривается он несколько ниже, – на протяжении всего романа его автор не скрывал того, что Цинциннат не более чем фикция, порожде-ние его фантазии, и потому мы не можем знать, какую именно элизийскую

встречу он ему уготовил – ту ли встречу с Пушкиным, которую Набоков воображал для Блока и Гумилёва (а может быть, и для самого себя), или сообщество

других литературных персонажей-поэтов, вроде пушкинских Андре Шенье и

Ленского».2