e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

занимался параллельно с редактированием «Приглашения на казнь») – когда, после церемонии гражданской казни, новомодные стриженые поклонницы женской эмансипации забросали карету увозимого осуждённого букетами цветов, а

тот шутливо грозил им пальцем из окна кареты. Указующий перст автора здесь

очевиден: интенции реализовать безграмотные социальные прожекты, подобные

утопиям Чернышевского, не только приводят к власти палачей, но и окончательно оболванивает «публику», этих самых палачей теперь и приветствующую.

На всём пути до Интересной площади Цинциннат тягостно разочаровывал

м-сье Пьера, ведя себя как «какой-то бессердечный», – даже когда проезжали

мимо его дома, рядом с которым «Марфинька, сидя в ветвях бесплодной ябло-ни, махала платочком».5 Ажиотаж, суета, плакаты, догоняющая экипаж толпа, оставшиеся от статуи капитана Сонного ноги, духовой оркестр, фотографы, в

скобку стриженый молодец с хлебом-солью на блюде, даже облака (три типа, двигаются толчками), – вся эта вакханалия торжествующего на краю собственного краха абсурда воспринимается Цинциннатом как полуобморочный

бред наяву. Даже эшафот не угадали построить точно в центре площади – всё

пошло вкривь и вкось на этой халтурной сценической площадке.

С момента выхода из коляски, не позволив м-сье Пьеру даже дотронуться

до себя, Цинциннат свёл своё общение с палачом к одному единственному

слову «сам»: «сам» – бегом, чтобы никто его не коснулся – до эшафота, «сам»

– по «ярко-красным ступеням» на помост… С исключительным тщанием и

заботой о мельчайших подробностях, как режиссёр, ставящий заключитель-ную сцену в спектакле, описывает автор героя, всецело сосредоточенного на

том, чтобы «самость» свою сохранить неподвластной скверне происходящего, и в то же время с предельной ясностью видящего всех и каждого – от перил

плахи до тех, кто были «вовсе дурно намалёваны на заднем фоне площади».1 И

в первых рядах, среди прочих, Цинциннат «заметил человека, которого каждое

утро, бывало, встречал по пути в школьный сад, но не знал его имени».2 Кто

это был – читателю догадаться легко.

Цинциннат «сам» – снял рубаху, «сам, сам» – лёг на плаху. На предложение считать он дважды вслух заявил – «до десяти». Таким образом, Цинциннат

Ц. решительно отверг предписанное в этом обществе гражданское сотрудничество между обоими участниками экзекуции, что, как оказалось, немедленно

и дурно сказалось на здоровье весёлого толстячка Пьера, который, ещё ничего

не делая, «уже начал стонать» и говорить с каким-то «посторонним сиплым

5 Там же. С. 151.

1 Там же. С. 153.

2 Там же.

305

усилием».3 И то сказать – бессильная, казалось бы, жертва посрамила цен-тральную фигуру официального массового мероприятия, демонстративно

навязав свои условия игры и доказывая тем самым недееспособность всей системы.

Сколько пришлось Цинциннату считать, если «уже побежала тень по доскам», – неизвестно. «Кругом было странное замешательство», причём Цинциннатов оказалось два (не новость – пригодился упорный тренаж): «…один

Цинциннат считал, а другой Цинциннат уже перестал слушать удалявшийся

звон ненужного счёта – и с неиспытанной дотоле ясностью, сперва даже болезненной по внезапности своего наплыва, но потом преисполнившей весели-ем всё его естество, – подумал: “Зачем я тут? Отчего так лежу?” – и, задав себе

этот простой вопрос, он отвечал тем, что привстал и осмотрелся».4

Что же он увидел? Уже упомянутое странное замешательство, в каковое

вовлекается также и читатель. Действительно, хотя тень по доскам уже побежала, но абзацем ниже читаем: «Сквозь поясницу ещё вращающегося палача

просвечивали перила», – перила не могут просвечивать сквозь вполне телесного м-сье Пьера, даже если бы он не был таким упитанным, – если только он, подобно окружающим помост зрителям, которые стали «совсем, совсем прозрачны», также не обрёл уже эфемерное состояние, топор опустить не успев.

Следующая фраза, однако: «Скрюченный на ступеньке, блевал бледный библиотекарь», – свидетельствует, увы, не о чуде сошествия спасённого, а с беспощадным натурализмом описывает реакцию на кровопролитие. Но и этой, пусть горькой, ясности хватает лишь на три-четыре последующие строки: потусторонний Цинциннат, сошедший с помоста, видим со стороны (то есть он

ещё «тут») догнавшим его карликовым подобием Романа-Родрига, явно уже на

грани исчезновения, однако из последних сил ещё хрипевшего «тутошними»

упрёками: «Вернитесь, ложитесь, – ведь вы лежали, всё было готово, всё было

кончено!». Сразу вслед за этой фразой, в отдельном абзаце, завершающем этот

короткий эпизод, «Цинциннат его отстранил, и тот, уныло крикнув, отбежал, уже думая только о собственном спасении».1 Сладкую же и вполне ещё как бы

земную месть этому сдвоенному мучителю довелось воочию увидеть Цинциннату, то есть как будто бы уже новоявленному его «естеству», однако всё ещё