e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

То, что Набоков думал и о самом себе, свидетельствует тот «самонаводи-мый транс», как назвали бы такое состояние психологи, который позволил «эм-пирическому» (по Барабтарло) писателю Сирину за две недели конвертировать

«самую простую ежедневную действительность» двух наличествующих в 1930-х годах Зоорландий – немецкой и советской – в ненаучно-фантастический роман с «эмпирикой», в пух и прах разнесённой «антропоморфным божеством», превыше всего в жизни и творчестве ставившим собственный над всем и вся

контроль. Курсивом это слово выделил другой известный знаток Набокова –

С. Блэкуэлл, отмечавший (как уже упоминалось) всегдашнее его, Набокова, 1 Там же. С. 156.

2 Долинин А. Истинная жизнь… С. 158.

1 Долинин А. Пушкинские подтексты в романе «Приглашение на казнь» // Истинная

жизнь… С. 301.

2 Там же. С. 301-302.

308

«стремление держать под контролем собственный образ, тексты, личную

жизнь, научную репутацию … контролировать восприятие своих текстов и их

интерпретацию читателями и даже контролировать своих читателей».3 Причём, в зависимости от времени и обстоятельств, авторские директивы читателю могли очень существенно меняться: так, применительно к Цинциннату, его

бунтарство против «коммунацистского режима» в мемуарном тексте издания

1951 года (на пике холодной войны) ещё остро акцентируется; в 1959 же году

(хрущёвская оттепель), в предисловии к американскому изданию «Приглашения на казнь», «хорошему читателю» не рекомендуется заморачиваться вопросом о влиянии «на эту книгу» обоих этих режимов.

Замечательно, однако, что эти ситуативные наставления никак не помешали со временем отстояться главному: роман этот проявил себя как хорошее

вино, которое тем ценнее, чем дольше хранится, – в нём наличествует тот

«привкус вечности», который автор и считал самым важным в произведении

искусства. Недаром Набоков и годы спустя, оглядываясь на себя – Сирина, полагал «Приглашение на казнь», наряду с «Защитой Лужина», лучшими своими романами (от себя добавим – лучшими отнюдь не единственно потому, что, как он считал, в них «он приговаривает своих персонажей к одиночному

заключению в собственных душах»).1

Что же касается читателей, то, по счастью, игру многообразных смыслов, заложенную автором в произведение, тем или иным самоуправством его тирании гарантированно ограничить вряд ли возможно, – и всяк, желает того автор

или нет, судит о прочитанном по-своему. Можно только согласиться с совре-менником Набокова, публицистом и критиком В. Варшавским, находившим

прозу Набокова «единственной блистательной и удивительной удачей молодой

эмигрантской литературы», и полагавшим, что, как и всякое художественное

произведение, «Приглашение на казнь» «остаётся несоизмеримым интеллекту-альным схемам, которые мог бы предложить сам автор».2 Долинин, например, в

«Приглашении на казнь» предлагает «видеть не столько фантасмагорическую

сатиру, в которой отразилась общественно-политическая ситуация 1920-х –

начала 1930-х годов, сколько притчу или аллегорию о жизни и смерти»,3 с чем

можно согласиться, с крайне важной, однако, оговоркой: не застань эта ситуация Набокова в Берлине 1930-х, вряд ли его так срочно потянуло бы на эту аллегорию.

3 Блэкуэлл С. Книгоиздатель Набоков. С. 83.

1 Nabokov V. Speak, Memory. N.Y., 1951. Р. 216-217. Цит. по.: Долинин А. Истинная

жизнь… С. 214. Сн. 177.

2 Варшавский В. Незамеченное поколение. Н.-Й., 1956. С. 214-215.

3 Долинин А. Истинная жизнь…С. 148.

309

Поэтому, применительно ко времени написания романа, актуальнее видится мнение В. Варшавского, считавшего «Приглашение на казнь» прежде всего

романом-утопией, призванным предостеречь мир и людей, что «победа любой

формы тоталитаризма будет означать “Приглашение на казнь” для всего свободного и творческого, что есть в человеке»».4 И только вслед за этим тезисом

Варшавский перечисляет ряд других, также важных трактовок, обогащающих

понимание смысла романа: «…прозрение проступающей сквозь этот бред истинной действительности мира и своего личного неуничтожимого существования»;5 пародию на убожество советской беллетристики, искалеченной соцреа-лизмом;6 метафизические поиски автора, настолько, по мнению Варшавского, впечатляющие, что метафизик в Набокове кажется ему едва ли не предпочтительнее литератора, – и уж точно, как он полагает, после этого романа, поверить

в прокламируемое порой Сириным безбожие невозможно.7

Большое видится на расстоянии: «Незамеченное поколение» Варшавского

издано в 1956 году – почти двадцать лет спустя после первой публикации

«Приглашения на казнь», и более десяти – после окончания Второй мировой

войны, когда сомневаться в опасности тоталитарных режимов уже не приходилось.