e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

– из черновиков двух незаконченных стихотворений Пушкина, откуда и берётся это каламбурное чтение, в котором “и крылатый” – “икры”, “латы”». И таким образом, «Фёдор у Набокова аналогичным образом решает те же самые

1 Набоков В. Дар. С. 187.

2 Долинин А. Комментарий… С. 89-90.

3 Набоков В. Дар. С. 187.

336

поэтические проблемы, что и Пушкин за сто лет до него»,4 – реализуя тот самый литературный онтогенез, который невозможен без повторения филогене-за.

Обещанная Фёдору рецензия оказалась первоапрельской шуткой госте-приимного хозяина дома Александра Яковлевича Чернышевского, – доброго, но душевно не вполне здорового человека, два года назад потерявшего покон-чившего с собой сына. Судя по описанию («на грани пародии» – как это любят

равно и автор, и его ученик), – люди, собирающиеся у Чернышевских раз в две

недели на «литературные посиделки», с точки зрения литературоведческой

вряд ли могли быть всерьёз интересны Фёдору; и он, ещё с «кубиком» в горле

от пережитого разочарования, негодует: «Мне тяжело, мне скучно, это всё не то,

– и я не знаю, почему я здесь сижу, слушаю вздор».1 Но, тем не менее, – и что

замечательно: «…промеж всего того, что говорили другие, что сам говорил, он

старался, как везде и всегда, вообразить внутреннее прозрачное движение другого человека, осторожно садясь в собеседника, как в кресло, так, чтобы локти

того служили ему подлокотниками и душа бы влегла в чужую душу, – и тогда

вдруг менялось освещение мира и он на минуту действительно был Александр

Яковлевич, или Любовь Марковна, или Васильев».2

В этом качестве Фёдор Годунов-Чердынцев– первый и единственный из

серии героев всех предыдущих романов Набокова, достойный, наконец, писательского поприща.

Воображение и проницательность Фёдора, позволяющие ему угадывать

«последовательный ход мыслей» окружающих его людей, на этот раз сосредо-точились на том, кто показался ему «самым интересным из присутствующих»,

– покойном сыне Чернышевских, чей облик, чей призрак, чью тень он пытается восстановить, зная о нём понаслышке и отчасти имитируя больное воображение его отца. Он видится ему юношей, сидящим поодаль, чем-то действительно напоминающим его самого, – «не чертами лица, которые сейчас было

трудно рассмотреть, но тональностью всего облика», в такой же позе, характерной «сжатостью всех членов». «Он был лет на пять моложе … но нет, дело

было не в простом сходстве, а в одинаковости духовной породы двух несклад-ных по-разному, угловато-чувствительных людей. Он сидел, этот юноша, не

поднимая глаз, с чуть лукавой чертой у губ, скромно и не очень удобно, на

стуле»,3 – в этом описании явно превалируют черты сходства двух, не вполне

уместных в доме Чернышевских гостей: реального Фёдора и воображаемого

4 Долинин А. Истинная жизнь… С. 323-324.

1 Набоков В. Дар. С. 193.

2 Там же.

3 Там же. С. 191.

337

Фёдором Яши, объединяемых «тональностью облика» и «духовной породой», то есть отмеченных печатью приобщённости к творчеству людей. «Господи, как он любил стихи!» – это начало воображаемого Фёдором монолога без-утешного отца, и мы узнаём, что «стеклянный шкапчик в спальне был полон

его книг: Гумилёв и Эредиа, Блок и Рильке, – и сколько он знал наизусть! А

тетради…» – то же самое можно было бы, наверное, сказать и о Фёдоре, когда

он был в возрасте Яши.1

Особенно – с «живительной страстью» – культивировала образ сына

Александра Яковлевна, которой казалось, что Фёдор очень похож на Яшу. Однако реакцией на это стал решительный отпор: «Чем дальше она мне рассказывала о Яше, тем слабее он меня притягивал, – о нет, мы с ним были мало

схожи…»,2 – и, действительно, из последующего описания Яши возникает образ неврастеничного, с неустойчивой психикой юноши, склонного к «сентиментально-умственным увлечениям» и «болезненной изысканности толкования собственных чувств».3 Ссылаясь на Яшины, с точки зрения Фёдора, «без-вкусные тревоги» («неделю был как в чаду», потому что прочитал Шпенглера)»,4 повествователь и говорит об этом так, как если бы речь шла лишь о не-адекватной реакции одного, исключительно экзальтированного, склонного к

заведомым преувеличениям юноши, между тем как в 1920-х – 1930-х годах

эсхатологические идеи «Заката Европы» немецкого философа О. Шпенглера, а

вслед за ним и русских (Н.А. Бердяева – «Новое средневековье», 1924, и Д.С.

Мережковского – «Атлантида – Европа», 1931), имели в эмигрантской среде, с

особенной популярностью среди молодёжи и в писательских кругах, самое

широкое распространение, о чём писателю Сирину было очень хорошо известно, но что он яростно принимал в штыки, полагая эти мрачные пророчества всего лишь мистическими измышлениями извращённых умов.

Парадокс: первая глава «Дара» публиковалась в «Современных записках»

в 1937 году, когда Набоковым, как раз из-за реализующихся на глазах «мрачных пророчеств», пришлось перебраться из Берлина в Париж; но Фёдору – в