e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

возвращается в свои охотничьи угодья, предоставляя нам возможность наблюдать сам процесс преобразования воспоминаний в стихи, что для непосвящённых без помощи специалиста порой крайне затруднительно, если не сказать –

невозможно: «Текст буквально нашпигован вызреваемыми строчками созидае-мых прямо у нас на глазах стихов. Следует обратить внимание на использование

Набоковым прозаической записи ещё не выкристаллизовавшихся до конца

фрагментов», – это свидетельство О.И. Федотов, исследователь поэтического

наследия Набокова, подтверждает множеством цитат, подпадающих под сознательно построенную, принятую в стихосложении метрическую систему, с явным преобладанием ямба.1 Так, например, вспоминая о «терниях городской зи-мы», Фёдор сетует: «…когда чулки шерстят в поджилках…», или упоминает

«двойной шипок крючка,/ когда тебе, расставившему руки, / застёгивают» мехо-вой воротник, и т.п.2 Кроме того, кое-где в стихах, что неудивительно, обнаруживаются «упражнения в ритмике à la Андрей Белый: «…когда меняется картина/ и в детской сумрачно горит/ рождественская скарлатина/ или пасхальный

дифтерит».3

«Весело ребятам бегать на морозце…»4 – а мы и не заметили сразу, как на

салазках повествователя снова ускользнули от куда-то подевавшегося рецензента, и вместе с Федей радуемся петербургской зиме:

Взлезть на помост, облитый блеском…

И напрасно сочинитель нарочито сетует, что «благонамеренная аллитера-ция» что-то не успела здесь объяснить,5 – её видно невооружённым глазом.

«Опишем», – так, раз за разом настойчиво повторяя этот призыв, обращается

Фёдор к своей памяти, снова перейдя на прозу и заново переживая: «Как мы с

Таней болели!». И здесь, на фоне темы детских болезней, в контрасте с ком-фортом тепла родного дома и материнской заботы, больной ребёнок оказывается в плену нагромождения видений, в которых ещё надо разобраться, развести по разные стороны злокозненный бред и проблески чего-то, что может

приоткрыться из тайн «потустороннего». Едва намеченная (но само слово уже

сказано!),6 эта метафизическая тема, тем не менее, истоками своими уходит в

детские ощущения, и впоследствии её развитие получит в мировоззрении

Набокова то значение, о котором напишет Вера Набокова в известном предисловии к посмертно изданному сборнику его стихов.

1 См об этом: Федотов О.И. Между Моцартом и Сальери… С. 340-341.

2 Федотов О.И. Там же. С. 340; Набоков В. Дар. С. 176.

3 Федотов О.И. Там же. С. 100; Набоков В. Дар. С. 178.

4 Набоков В. Дар. С. 176.

5 Там же. С. 177.

6 Там же. С. 178.

333

В этой связи рассказывается об уникальном случае, в стихи не включённом, когда едва пришедший в себя Фёдор – «Жар ночью схлынул, я выбрался

на сушу» – пережил то, что он сам назвал «припадком прозрения»: лёжа в постели и «лелея в себе невероятную ясность», он с мельчайшими деталями

мысленно отследил весь путь, проделанный матерью, чтобы купить и привезти

ему «рекламный гигант» фаберовского карандаша из витрины магазина на

Невском проспекте, на который он давно зарился, – с единственной ошибкой

его ясновидения: в сцене покупки карандаш показался ему обычного размера.

Видимо, находясь поначалу ещё в каком-то «блаженном состоянии», Фёдор не

удивился происшедшему, и только позднее, окрепнув, «хлебом залепив щели»

(в «потусторонность»), он думал об этом случае с «суеверным страданием» и

даже стыдился рассказать о нём сестре.1

«Будущему узкому специалисту-словеснику, – интригующе обращается Набоков к читателю в “Других берегах”, – будет небезынтересно проследить, как именно изменился, при передаче литературному герою (в моём

романе “Дар”), случай, бывший и с автором в детстве».2 «При сопоставле-нии двух версий, – откликается на этот вызов “Комментарий” Долинина, –

обнаруживаются различия в целом ряде подробностей: так, вместо “воро-ной пары под синей сеткой” в автобиографии появляется “гнедой рысак”, вместо шеншилей – котиковая шуба, вместо зелёного карандаша-гиганта –

жёлтый».3 Отмеченные в приведённых примерах различия легко проверить, и они действительно подтверждаются, однако имеется и множество других.

И хотя общий смысл обоих повествований идентичен, но это всё же два

разных рассказа: романиста и автобиографа.

И не в первый уже раз, «особым чутьём» предвидя, что «когда-нибудь

ему придётся говорить совсем иначе, не стихами ... а совсем, совсем другими, мужественными словами о своём знаменитом отце», Фёдор, из соображений

«экономии творчества», избегает касаться в стихах тем, связанных с темой от-ца, – из-за этого он даже не включил в сборник любимое стихотворение о петербургской весне и бабочках (в тексте, тем не менее, приведённое полностью).4 Вместе с тем, в прозе первой главы, в воспоминаниях о детстве образ

отца периодически проступает, становясь как бы сопровождающей темой, предваряющей её доминирующую значимость в главе второй.5

Переезд за город – в детстве Фёдора главное событие весны – не мог не