e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

5 Там же. С. 170.

330

книг из библиотеки отца».1 И воображаемый Фёдором то ли критик, то ли биограф, из третьего лица тут же нетерпеливо перешедший на первое, сходу кидается в атаку: «Любезный мой, это ложь», – решительно возражает он кому-то, кто «вспоминает, как маленький Федя с сестрой, старше его на два года, увлекались детским театром»,2 – как оказалось, благодаря подсказке Долинина, это

озорная аллюзия Набокова на воспоминания сестры Пушкина Ольги, тоже на

два года старше его, о том, как он в детстве увлекался театром и даже сочинил

пьесу на французском, в которой сам же был и актёром.3 Впрочем, вспоминает

Фёдор, был какой-то картонный театр, да сгорел – «не без нашего с сестрой участия». Кроме того, кем-то «со стороны» дарились ненавистные картонные ко-робки с рисунком на крышке, предвещавшим «недоброе»: воспитанных на этих

картинках, негодует рассказчик, ждала незавидная участь – уподобить свою

жизнь вопиющей безвкусице дешёвой рекламы, – и Набоков обрушивает свою

непомерную ярость на весь «мир прекрасных демонов» пошлости, суля им когда-нибудь ещё напомнить о возмездии4 (и оно состоится – в четвёртой главе

романа, посвящённой разоблачению «демонов» эстетической слепоты Чернышевского).

Живое, настоящее, а не «картонное», поддельное, – вот что любил Федор

и что питало его воображение в детстве: например, подвижные («потные») иг-ры – беготня, прятки, сражения, о них и стихи:

И снова заряжаешь ствол

до дна, со скрежетом пружинным … 5

В этих двух начальных (в тексте их всего семь) строках трижды повторя-ющееся «рж» явственно воспроизводит скрежет, сопутствующий производимой операции, что демонстрирует то самое «присутствие мельчайших черт», которое «читателю внушено порядочностью и надёжностью таланта, ручаю-щегося за соблюдение автором всех пунктов художественного договора», – и

которое автор же, в итоговой (спустя дюжину страниц) оценке своего сборника, очередной раз маскируясь под рецензента, справедливо ставит себе в за-слугу.6 Или, вот, – другой пример: двенадцать строк о проверке часов, – и как

же удовлетворённо, по-домашнему уютно, звучит их концовка: 1 Там же; А. Долинин отмечает, что день рождения Фёдора совпадает с днём рождения

Н.Г. Чернышевского (по старому стилю). См.: Комментарий… С. 72.

2 Набоков В. Дар. С. 170.

3 См. об этом: Долинин А. Комментарий… С. 72.

4 Набоков В. Дар. С. 170-171.

5 Там же. С. 171-172.

6 Там же. С. 184.

331

И, чуть ворча, часы идут.

«Щёлкая языком иногда и странно переводя дух перед боем»,1 – этой, с

нового абзаца фразой, завершившей стихи прозаической концовкой, поэзии

при этом нисколько не умалив, автор, зато, не упустил случая подбавить толи-ку излюбленного им антропоморфизма, – словно давая понять, что речь идёт

не просто о часах, а как бы о давнем, со своими привычками, слегка одышли-вом, но несомненном члене семьи.

И так в каждом, целиком или фрагментарно приведённом стихотворении

– интимно, подлинно воспроизведённое воспоминание о дорогих памяти и

сердцу впечатлениях: «В начале мученической ночи…» в ход шли шарады, сочинением и разгадыванием которых поочерёдно, через приоткрытую дверь, Фёдор обменивался с сестрой;2 поутру же вдохновение задавалось вопросом

истопника: «…дорос ли доверху огонь» в печке.3 Предметом описания могли

стать и амбивалентные впечатления о поездке к дантисту с размышлениями о

разнице психологического состояния по пути туда и обратно.4

Попутно, однако, сочинитель стихов тревожно фиксирует: «Год Семь»

(первая из так называемых «опорных дат» в романе) – семь лет назад Фёдор вынужден был покинуть родину,5 и вот: «…странное, странное происходит с памятью … воспоминание либо тает, либо приобретает мёртвый лоск … нам остаётся веер цветных открыток. Этому не поможет никакая поэзия».6 Не отдавая себе

в этом отчёта, повествователь фактически называет причину этого явления:

«…чужая сторона утратила дух заграничности, как своя перестала быть геогра-фической привычкой»,7 – то есть восприятие окружающего мира поневоле обретает черты маргинальности, пограничного, психологически сложного, болезненного состояния, вынужденного адаптироваться к условиям места физического обитания человека, мучимого ностальгией по родине и надеждой на возвращение.

Что же понуждает, спрашивает он себя, писать стихи о детстве, «если всё

равно пишу зря, промахиваясь словесно… Но не будем отчаиваться. Он говорит, что я настоящий поэт, – значит, стоило выходить на охоту».8 «Он» – воображаемый Фёдором его идеальный читатель-критик, за которым, понятно, кроется иронический, но поощряющий своего героя автор, – и Фёдор снова

1 Там же. С. 173.

2 Там же.

3 Там же. С. 174.

4 Там же. С. 173-176.

5 То есть весной 1920 года. См.: А. Долинин. Комментарий… С. 75.

6 Набоков В. Дар. С. 175.

7 Там же.

8 Там же. С. 176.

332