e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

«потому ли, что доставило удовольствие родственного качества, или потому, что встряхнуло, взяв врасплох (как с балки на сеновале падают дети в податливый мрак), – освободило в нём то приятное, что уже несколько дней держалось на тёмном дне каждой его мысли, овладевая им при малейшем толчке: вышел мой сборник».3

Долго же нам пришлось пробираться сквозь дебри мгновенно проскольз-нувших в воображении героя образов к кумулятивному результату этого процесса: всплеску сознания, напомнившему Фёдору о радостном событии в его

жизни. Подобное явление цепной реакции ассоциаций – и по тому же поводу –

происходит с ним, однако, уже далеко не в первый раз, и объясняется оно в

тексте совершенно обезоруживающе: просто «когда он, как сейчас, ни с того

ни с сего падал так, то есть вспоминал эту полусотню только что вышедших

стихотворений, он в один миг мысленно пробегал всю книгу, так что … знакомые слова проносились, кружась в стремительной пене … и эта пена, и

мелькание, и отдельно пробегавшая строка, дико блаженно кричавшая издали, звавшая, вероятно, домой, – всё это вместе со сливочной белизной обложки

1 Там же. С. 164.

2 См. об этом: Долинин А. Истинная жизнь… С. 165.

3 Набоков В. Дар. С. 164.

325

сливалось в ощущение счастья исключительной чистоты»1 (курсив мой –

Э.Г.).

Итак, слово сказано – с ч а с т ь е – и оно, как рефрен, будет сопровождать роман на всём его протяжении, стремясь к совершенному воплощению

стоящего за ним смысла. Что же касается «ни с того ни с сего» возникающих

у Фёдора Годунова-Чердынцева неожиданных и сложных ассоциаций, связанных с его «многопланным мышлением», то, чем ломиться в открытые

двери (или, что в сущности, то же самое – безнадёжно закрытые) в поисках

«рациональных» или даже «специальных», «филологических» объяснений, –

прежде всего, приходится принимать это явление как органическую способность уникально талантливой личности писателя Набокова, делегируемую

им конгениальному ученику. Причём состояние счастья никоим образом

этим «ни с того ни с сего» позывам не помеха, – напротив, они его продуци-руют.

Вот и сейчас, витая в эмпиреях счастья, молодой поэт на момент упустил из виду разве что свою «…рассеянную руку, платившую за предмет, ещё даже не названный»; зато глаз его, в тот же момент, успел сотворить эк-зотический образ: просвечивающее сквозь стеклянный прилавок «подводное

золото плоских флаконов».2 И далее по ходу изложения тот же самый, естественный в своём постоянстве творческий рефлекс продолжает безошибочно

работать – как бы по принципу «нужное выделить»: у дома, рядом с которым

«не было сейчас никого, ежели не считать трёх васильковых стульев», воображением Фёдора тут же добавилось: «…сдвинутых, казалось, детьми», а

находившееся в фургоне «небольшое коричневое пианино, так связанное, –

воображённым умыслом, – чтобы оно не могло встать со спины, и поднявшее

кверху две маленьких металлических подошвы».3

Чтобы в таком состоянии героя «разом всё переменилось», его подстерегает ещё одна, впрочем, ожидаемая неприятность: «…не дай Бог кому-либо

знать эту ужасную унизительную скуку, – очередной отказ принять гнусный

гнёт очередного новоселья»; но словно в бессознательном противостоянии

самому себе, ощущающему «невозможность жить на глазах у совершенно

чужих вещей, неизбежность бессонницы на этой кушетке!».

Защитный рефлекс творчества, как бы с доброй насмешкой над его носителем, побуждает Фёдора невольно заметить под окном внизу, как «на серой кругловатой крыше фургона, страшно скоро стремились к бытию, но, недовоплотившись, растворялись тонкие тени липовых ветвей».1 Даже кры-1 Там же.

2 Там же. С. 164-165.

3 Набоков В. Дар. С. 165.

1 Там же.

326

ша фургона может сойти за зеркало, дабы дать понять претендующему на

писательское поприще, что от сотворения художественных образов ему никуда не деться – даже в убогих меблирашках давно постылого Берлина.

Более того, рекомендованный читателю как молодой поэт, только что вы-пустивший свою первую книжку, Фёдор Годунов-Чердынцев, оказывается, уже вынашивает новые, далеко идущие планы: «Палевые в сизых тюльпанах

обои будет трудно претворить в степную даль. Пустыню письменного стола

придётся возделывать долго, прежде чем взойдут на ней первые строки. И долго надобно будет сыпать пепел под кресло и в его пахи, чтобы сделалось оно

пригодным для путешествий».2 «Трудно» и «долго» его, по-видимому, не пугает – напротив, мы ещё раз убеждаемся в динамике и целеустремлённости

творческих притязаний достойного своего создателя протагониста.

Воодушевлённый звонком о первой и якобы чрезвычайно лестной рецензии на дебютный сборник его стихов, Фёдор пытается вообразить, что мог бы