e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Ветер у Набокова – всегда и легко опознаваемый вестник из иного мира, доносящий в мир людей некие «знаки и символы», имеющие важное значение

и подлежащие расшифровке. Похоже, что следующая фраза считана с его подсказки: «Оба неподвижно и пристально, с таким вниманием, точно их собирались обвесить, наблюдали за тем, как трое красновыйных молодцов одолевали

2 Набоков В. Дар. С. 161.

3 Долинин А. Доклады Владимира Набокова в Берлинском литературном кружке //

«Звезда». 1999. № 4.

1 Набоков В. Дар. С. 161.

2 Там же.

321

их обстановку».3 «Молодцы» в этой фразе – безусловно живые, что же касается «наблюдающих», то особая, «обездвиживающая», то есть парализующая

естественный ток жизни сосредоточенность обывательского подозрительного

взгляда, подмеченная повествователем – «точно их собирались обвесить», –

она-то здесь как раз тот самый «знак и символ», за которым герой, с его набо-ковским сверхчутьём на пошлость, таковую мог интуитивно ощутить, а в

дальнейшем, при подтверждении первого впечатления, она могла стать препятствием для знакомства. Пошлость Набоков считал профанацией, не просто

искажающей, а подменяющей подлинную жизнь мертворождённым её подобием – подлогом, фальшивкой, и предпочитал себя и своего героя по возможности уберегать от контакта с людьми и персонажами, ею заражёнными.

Окончательный приговор персонажам этого эпизода выносится в конце

пятой главы, на последних страницах романа, где встреченная случайно в

трамвае «пожилая скуластая дама (где я её видел?)» – это неузнанная Фёдором

Маргарита Лоренц, о которой ему тут же напоминает Зина, когда-то в Петербурге бравшая у Лоренц уроки рисования, а в Берлине раньше бывавшая у Лоренцов на вечеринках. «Узнал? – спросила она. – Это Лоренц. Кажется, безумно на меня обижена, что я ей не звоню. В общем, совершенно лишняя дама».4

Оказалось, однако, что за пренебрежение знакомством с этой дамой, пусть и

«лишней» (так же, впрочем, как и в случаях с другими персонажами, несимпа-тичными герою), Фёдору пришлось поплатиться надолго отложенным знакомством с Зиной: его судьба в романе следует «законам его индивидуальности».

И если герой позволяет себе такую щепетильную разборчивость в отношениях

с людьми, то автор, таковые законы устанавливающий, взяв на себя роль Провидения, не преминет провести его через такой «рисунок судьбы», который это

качество учтёт, оставив, впрочем, случаю и свободе воли некий простор для

манёвра.

Но вернёмся к началу: первое лицо повествователя («я» и «у меня»), едва

объявившись на первой странице, уже на следующей – под прикрытием лукаво-безличного «подумалось» – вдруг оборачивается лицом третьим: «Вот так

бы по старинке начать когда-нибудь толстую штуку», – подумалось мельком с

беспечной иронией – совершенно, впрочем, излишнею, потому что кто-то внутри него, за него, помимо него, всё это уже принял, записал и припрятал».1 «Толстая штука» уже началась, но персонажу, пусть и центральному в ней, осознать

это не дано, и всё, что ему остаётся, – набирать багаж, пока он сам не созреет до

авторства собственной; однако это ему обещано только в самом конце романа и

3 Там же. С. 161-162.

4 Там же. С. 520.

1 Там же. С. 162.

322

уйдёт «за черту страницы». Сейчас же далеко ходить не требуется, годятся любые попутные впечатления: улица, угодливо повернувшаяся и остановившаяся

так, чтобы стать проекцией его нового жилища; обсаженная липами, уважительно, по-человечески указанного «среднего роста», с каплями дождя на частых

сучках и предусмотренным на завтра в каждой капле «зелёным зрачком», она к

тому же вымощена «пестроватыми, ручной работы (лестной для ног) тротуара-ми». Ну и, наконец, – улица оказывается способной ещё и загодя льстиво заигрывать с жанром, «начинаясь почтамтом и кончаясь церковью, как эпистолярный роман».2 А чего стоит попутно замеченный «бесцельно и навсегда уцелев-ший уголок … рукописного объявленьица – о расплыве синеватой собаки»? Что

это, как не покоряющий пример излюбленного Набоковым приёма: превращение щемящей жалости к никому не нужному «сору жизни» в нечто «драгоценное и вечное».3

Способности ученика: зрение, впечатлительность, образность, дотошная и

невероятно цепкая память, даже синестезия («цвет дома, например, сразу от-зывающийся во рту неприятным овсяным вкусом, а то и халвой»)4 – безошибочно напоминают учительские. То же самое можно сказать и о склонности

протагониста везде и всюду усматривать или самому наводить определённый

композиционный порядок: едва попав на новую для него улицу, он тут же предполагает предстоящее ей «роение ритма», долженствующее привести к некоему

«контрапункту», отвечающему интересам владельцев и посетителей торговых

точек, дабы образовать своего рода «типическую строку».5 И тут же, без абзаца

(непосредственно вслед за этим конструктивистским энтузиазмом!) – он вдруг