e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

связь, похоже, не разделявшей. Недаром «Фёдор Константинович тревожно

думал о том, что несчастье Чернышевских является как бы издевательской ва-риацией на тему его собственного, пронзённого надеждой горя», – но Набоков

не был бы Набоковым, если бы и в этом случае не продолжил поиск тайного

смысла, контрапунктом связавшего два очень разных «опыта горя». И он, не

прерывая фразы, сходу сообщает читателю, что в конце концов этот смысл

нашёлся: «…и лишь гораздо позднее он понял всё изящество короллария и

всю безупречную композиционную стройность, с которой включалось в его

жизнь это побочное звучание».6 « Королларий, – даёт справку Долинин, – производное от латинского corollarium и английского corollary – дополнение, естественное следствие, которое вытекает из предшествующего и потому не требует доказательств».1 То есть это некий логический вывод, заключение, результат, неизбежное следствие, вытекающее из определённых, заданных предпосылок. В чём состоял этот королларий – читателю не объясняется, но намёк, провоцирующий догадку (а значит, и признающий право на неё), ниточкой, в

помощь читателю, протягивается: запрос «скорбной ласковости» и подтверждения общности «опыта горя» со стороны Чернышевской остались фактически невостребованными. Елизавету Павловну интересовало совсем другое: как

Чернышевская «относится к стихам Фёдора и почему никто не пишет о них».2

3 Набоков В. Дар. С. 246-247.

4 Набоков В. Круг… С. 388.

5 Набоков В. Дар. С. 247.

6 Там же. С. 249.

1 Долинин А. Комментарий… С. 158.

2 Набоков В. Дар. С. 247.

364

Её, при всём неизбывном «опыте горя», интересует будущее – у Чернышевских «опыт горя» будущее отнял. Обе семьи потеряли родину – среди прочего, при участии вождей, спекулировавших и на бредовых фантазиях знаменитого

однофамильца Чернышевских; однако «опыт горя» у них получился разный: исчезнувший в одичавшей России глава семейства Годуновых-Чердынцевых

оставил после себя бесценные научные труды и вдову с сыном, унаследовав-шим от отца, в своей, литературной ипостаси, творческий дар, и несмотря на

все перенесённые потери, сохранивший способность к самореализации.

Семье Чернышевских пришлось пожинать плоды разрушительных социальных и ментальных тенденций, восходящих к «новым людям» 1860-х, по

«учебнику жизни» «Что делать?» освоивших извращённую систему ценностей.

Впоследствии, в провоцирующих условиях эмиграции, это привело к гибели

сбитого с толку Яши, и к безумию – его отца, в больнице изобретающего защитные средства от призраков самоубийц. Трагический тупик Чернышевских

и неистребимая творческая жизнеспособность Годуновых-Чердынцевых, – такова, во всяком случае, возможная трактовка короллария.

Тогда же, за три дня до отъезда матери, возвращаясь с ней с литературного вечера, «Фёдор Константинович с тяжёлым отвращением думал о стихах, по

сей день им написанных, о словах-щелях, об утечке поэзии, и в то же время с

какой-то радостной, гордой энергией, со страстным нетерпением уже искал

создания чего-то нового, ещё неизвестного, настоящего, полностью отвечающего дару, который он как бремя чувствовал в себе».3 Это новое уже давало о

себе знать, оно уже шло ему навстречу: накануне отъезда Елизаветы Павловны, вечером, когда она штопала его бедные вещи, Фёдор читал «Анджело» и

«Путешествие в Арзрум» и находил в некоторых страницах «особенное

наслаждение», ранее, в юности, ему недоступное: «”Граница имела для меня

что-то таинственное; с детских лет путешествия были моей любимой мечтой”, как вдруг его что-то сильно и сладко кольнуло».1 И, как нельзя кстати, «в ту же

минуту», мать, всегда безошибочно чувствовавшая сына, сказала: «Что я сейчас

вспомнила!», – и тотчас последовали счастливые воспоминания об отце и бабочках («Что это было!»), такие в высшей степени уместные, так соотносящиеся

с «кольнувшим» Фёдора. Поэтому, проводив мать, он уже был мучим мыслью, что не сказал ей чего-то самого главного. В смутном состоянии вернувшись домой, к чтению: «Жатва струилась, ожидая серпа», – он опять ощутил этот «божественный укол!»,2 подсознательный предвестник этого самого «главного».

Так посвящает нас повествователь в самые тайны зарождения нового творческо-3 Там же. С. 251.

1 Там же. С. 251-252.

2 Там же. С. 253.

365

го импульса, и только теперь мы начинаем понимать, к какому «сложному, счастливому, набожному труду, занимавшему его вот уже около года», сбегал в

начале этой главы, десятью страницами раньше, необязательный учитель от

безнадёжных учеников.

«Так он вслушивался в чистейший звук пушкинского камертона – и уже

знал, чего именно этот звук от него требует», – о чём Фёдор и написал матери

«про то, что замыслил, что замыслить ему помог прозрачный ритм “Арзрума”, и

она отвечала так, будто уже знала об этом».3 Герой писателя Сирина «питался

Пушкиным, вдыхал Пушкина, – у пушкинского читателя увеличиваются лёгкие в