e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

при этом в собственную личную жизнь. Он нашёл следующее решение: пусть

Фёдор напишет воспоминания о своём отце, таком же незаурядном и смелом

1 Набоков В. Дар. С. 258.

2 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 171.

3 Набоков В. Дар. С. 258.

369

человеке, как Владимир Дмитриевич, – кстати, Елена Ивановна позднее при-знается сыну, что Годунов на удивление точно уловил каждую чёрточку в характере её мужа, – но снискавшем известность не как государственный деятель и публицист, а как лепидоптеролог и исследователь Средней Азии».1

Начав с развёрнутой энциклопедической справки: «Она ещё не поёт, но живой

голос я в ней уже слышу»,2 – Фёдор в день рождения отца, 8 июля, пишет

письмо матери с просьбой написать «что-нибудь о нём и о себе», и приводит

большой отрывок из её ответного письма.3 Так мы узнаём, каково быть женой

знаменитого учёного и путешественника: «…мне тогда казалось иногда, что я

несчастна, но теперь я знаю, что я была всегда счастлива, что это несчастие

было одной из красок счастья».4 Зина Мерц, на предпоследней странице романа, предвидит то же самое в её будущей жизни с Фёдором, сыном своего отца, будущим знаменитым писателем: «Знаешь, временами я, вероятно, буду дико

несчастна с тобой. Но в общем-то мне всё равно, иду на это».5

В детстве Фёдор «переживал все путешествия отца, точно их сам совершал»; он вспоминает «блаженство наших прогулок … какой поистине вол-шебный мир открывался в его уроках!», – когда отец учил его видеть природу

так, словно она «придумана забавником-живописцем как раз ради умных глаз

человека».6 Теперь же сам Фёдор-повествователь самозабвенно обрушивает на

читателя поток энтомологической информации, нимало не заботясь, подхватит

ли этот поток несведущего в лепидоптере читателя, удержит ли его на плаву

или начнёт топить, побуждая тонущего раздражённо перелистывать ненужные

ему страницы, – но нет, спонтанной, напирающей силой этого текста, перена-сыщенного специальной, но почему-то невероятно увлекательной, ювелирно-тонкой игрой, – бессильного, беспомощного читателя этот поток невольно

подхватывает и уносит, мгновенно заражая захватывающим интересом к чуде-сам окружающего нас мира и страницами удерживая его в плену казалось бы

сугубо профессионального, энтомологического энтузиазма. Впрочем, здесь

стоит припомнить Фёдору его же признание, что в юности он целые страницы

пропускал иногда в «Арзруме», и только в последнее время именно в них

научился находить особенное наслаждение.1 Из этого следует, что – сознательно или нет, – но во всяком случае на практике, начинающий, молодой прозаик Фёдор Годунов-Чердынцев уже усвоил формулу своего кумира и учителя

1 ББ-РГ. С. 464.

2 Набоков В. Дар. С. 259-261.

3 Там же. С. 261-263.

4 Там же. С. 262.

5 Там же. С. 523.

6 Там же. С. 264, 267-268.

1 Там же. С. 251.

370

А.С. Пушкина: Творец должен быть верен только своей музе, а поймёт или не

поймёт его тот или иной читатель – забота суетная, вечности непричастная.

Первое на виду, огромное «профессиональное» обаяние отца, при всей его

яркой выраженности, отражает, однако, по мнению Фёдора, лишь часть его

неповторимого образа: «Его поимки, наблюдения, звук голоса в учёных словах, всё это, думается мне, я сберегу. Но это так ещё мало. Мне хотелось бы с такой

же относительной вечностью удержать то, что, быть может, я всего более любил

в нём: его живую мужественность, непреклонность и независимость его, холод и

жар его личности, власть над всем, за что он ни брался».2 Фёдор отмечает не

только уникальность открытий отца и вне энтомологии, сделанных им «точно

играючи», не только славу его «во всех концах природы», – но и то, как была

ему свойственна «та особая вольная сноровка, которая появлялась у него в обращении с лошадью, с собакой, с ружьём, птицей или крестьянским мальчиком

с вершковой занозой в спине, – к нему вечно водили раненых, покалеченных, даже немощных, даже беременных баб, воспринимая, должно быть, его таинственное занятие как знахарство».3 Здесь приоткрываются, – и это только начало, – те свойства характера и личности Константина Кирилловича, которыми

Фёдор и дальше будет пополнять его образ, и которые, в совокупности, он в

конце концов сочтёт частью его непостижимой тайны, хотя в наше время это

особого рода обаяние, хорошо ощущаемое людьми и вовлекающее их в сферу

влияния и даже власти обладающего им человека, обычно определяют понятием

«харизмы».

К этим двум составляющим образа Годунова-старшего – профессионального и человеческого – присовокупляется ещё и третья, крайне важная черта: мировоззренческая, по существу – историко-философская. «Мне нравилось то,

– пишет Фёдор, – что в отличие от большинства нерусских путешественников

… он никогда не менял своей одежды на китайскую, когда странствовал; вообще держался независимо; был до крайности суров и решителен в своих отношениях с туземцами, никаких не давая поблажек мандаринам и ламам; на