e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Вспомним: для Фёдора «составление задач отличалось от игры приблизительно так, как выверенный сонет отличается от полемики публицистов», –

причём играл он в шахматы, по собственному признанию, «весьма посредственно и неохотно».4 В самом деле, в игре с партнёром, на равных, возможны

4 Там же. С. 365-366.

1 Набоков В. Дар. С. 369.

2 Там же.

3 Долинин А. Комментарий… С. 285.

4 Набоков В. Дар. С. 328.

402

ошибки и проигрыш – так же, как в живом, непосредственном споре с противником-публицистом. Составитель задач изначально создаёт совершенно иную

ситуацию: он ставит разгадчику свои условия, он – хозяин положения, навязы-вающий свои правила игры и оптимальный её результат. А при том, что «всякий творец – заговорщик», и в его арсенале наличествуют «тонкая ткань обмана, обилие подмётных ходов», а «воплощение замысла уже существует в некоем другом мире», и, наконец, «как литератору эти упражнения не проходили

ему даром»,5 – по всей этой совокупности средств, готовых к «упражнению в

стрельбе», легко предсказать, что бедный Николай Гаврилович Чернышевский

был заранее обречён на заклание литературной (и не только) злости ожесто-чившегося в тупике безнадёжной эмиграции писателя Сирина.

С сонета четвёртая глава и начинается, с презумпцией, что искомая в ней

Истина, так же, как и в приведённых выше рассуждениях о шахматной задаче,

«уже существует», но, подобным же образом, «воплощение замысла» пока что

находится «в некоем другом мире», в сонете – невидимом из-за её, Истины,

«плеча».1 Смысл в обоих этих текстах совершенно идентичен, а пояснение, что

сонет то ли «преграждает путь» к раскрытию Истины, то ли, напротив, служит

«тайной связью» с ней, – но в любом случае для человеческого ума она в ясном и полном виде всё равно заведомо непостижима,2 – тоже соответствует

общим представлениям Набокова о невозможности предсказания человеком

своей или чьей бы то ни было судьбы. Ретроактивно, однако, правильно поставленные линзы могут высветить пройденный путь, коль скоро он изначально предопределён волей Творца и его «неведомыми игроками» – исключительно «по законам индивидуальности» данной конкретной личности, каковая

и будет себя неукоснительно проявлять в любых перипетиях «чащи жизни».

Выявление этого процесса и является целью предстоящего Фёдору «Жизнеописания Чернышевского», которое писатель Сирин категорически противопоставил современным ему романизированным биографиям, в первую очередь, Ю. Тынянова, у которого «понятие судьбы», по определению Б.М. Эй-хенбаума, являясь доминантным, в то же время тесно связано с «чувством истории»: «Исторический роман нашего времени должен был обратиться к “биографии” – с тем, чтобы превращать её в нечто исторически закономерное, характерное, многозначительное, совершающееся под знаком не случая, а “судьбы”».3

5 Там же.

1 Набоков В. Дар. С. 370.

2 Там же.

3 Эйхенбаум Б. О прозе: Сб. статей. Л., 1969. С. 403. Цит. по: Долинин А. Истинная

жизнь… С. 172.

403

Далее, после объяснения выраженной в сонете проблемы познаваемости

Истины, следует, «с особой театральной яркостью восставших из мёртвых», картина чинного выхода на арену повествования отца Гавриила, а с ним – маленького Николя, описанного так, «как врезались в память черты этого малютки» реальному лицу, А.И. Палимпсестову, и эти черты переданы точно, во

всех деталях, кроме одной: почему-то пропущены «кроткие пытливые глаза».4

Отец «малютки» – «добрейший протоиерей», а сам он – «весьма привлекательный мальчик: розовый, неуклюжий нежный… Волосы с рыжинкой, вес-нушки на лобике, в глазах ангельская ясность, свойственная близоруким детям».5

Опираясь на автобиографические заметки Чернышевского, повествователь сообщает, что «мальчик был пожирателем книг» и при этом «отлично

учился», изъявляя к тому же – цитируется пропись из ученической тетради –

примерную готовность к законопослушанию: «Государю твоему повинуйся, чти его и будь послушным законам».1 «В шестнадцать лет он довольно знал

языки, чтобы читать Байрона, Сю и Гёте (до конца дней стесняясь варварского

произношения); уже владел семинарской латынью, благо отец был человек

образованный».2 Ограничившись этой скупой констатацией, биограф не упоминает о том, что английский язык, как поясняет Долинин, «Н.Г. изучал самостоятельно уже в университетские годы».3 Чтобы читать Сю и Гёте, Чернышевскому приходилось учить французский язык сначала у жены кондитера, единственной француженки в Саратове, а затем – у неопытной в преподавании

девицы Ступиной, подвергаясь постоянным насмешкам за не дававшееся ему

произношение. И об этом можно узнать, только если полюбопытствовать и

справиться всё в том же «Комментарии» Долинина,4 – в самом тексте об этом