e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

умер и тело его обмывали», эта процедура напомнила двоюродному брату покойного какую-то из известных картин, изображающих «Снятие со креста». И завершает этот краткий, но перенасыщенный конспект темы «ангельской ясности»

«посмертное надругание, без коего никакая святая жизнь не совершенна»1 (кража

серебряного венка с надписью «Апостолу правды от высших учебных заведений

города Харькова» из железной часовни»).2

За откровенно фарсовой, нарочито оглупляющей героя интонацией этой

версии проглядывает ещё и сложившееся к этому времени негативное отношение Набокова ко всему, что он собирательно называл «христианизмом» (так, впрочем, он относился и ко всем другим, существующим в мире, нормативным

религиям – это не его «сказки»: «…у меня чудесная, счастливая, “своя” религия»3). Кроме того, косноязычный, не получивший сколько-нибудь системати-ческого общего образования Чернышевский обещал стать лёгкой жертвой

изощрённого мастера словесных игр, загодя поставившего перед собой цель

дискредитации проповедника ложных, с его точки зрения, идей. Стиль изложения, неточные, без кавычек, цитаты, тенденциозность трактовок, передержки, домыслы, далеко не всегда уместная ирония, а то и откровенно издевательский тон, – всё это выдаёт безудержное желание автора во что бы то ни стало

развенчать ложный и вредоносный образ, неразрывно сопряжённый в сознании Набокова с демоническими силами, опрокинувшими Россию в пропасть

путь». Эта биография послужила основным источником Набокова для четвёртой главы

«Дара». См.: Долинин А. Комментарий… С. 227, 296.

3 Набоков В. Дар. С. 372-373.

1 Там же. С. 373.

2 Там же. О Герцене, стихотворении Некрасова, картине «Снятие со креста» и часовне

см. подробнее: Долинин А. Комментарий… С. 296-298.

3 Набоков В. Письма к Вере. С.112; см.: письмо от 15 июня 1926 г.

408

ленинизма-сталинизма. Однако эффект этих усилий порой грозит теряющему

чувство меры автору не удержаться «на самом краю пародии» и соскользнуть

туда, где уже никакой «своей правды» нет, а «пропасть серьёзного» за почти

цирковыми выкрутасами автора уже и не разглядеть, – между тем, как это «серьёзное» слишком трагично, чтобы быть материалом, пригодным для перели-цовки в пасквиль.

Так, отмечается, что ещё и «третья тема готова развиться», и «довольно

причудливо» – интригуют читателя. Оказывается, это «тема путешествия», и

биограф, как будто бы речь пойдёт о чём-то забавном, сам себе грозит пальцем: «…коли недоглядеть … может дойти Бог знает до чего – до тарантаса с

небесного цвета жандармом, а там и до якутских саней, запряжённых шестёр-кой собак».4 Подлежит ли такое «путешествие» столь игривому с ним обращению или это всё-таки уже за гранью даже гальванизированного смехачества?

С другой стороны, здесь можно усмотреть и некую месть, которой аукну-лась Набокову давняя история: как уже упоминалось, в 1916 году, высмеяв в

классе беспомощную любовную лирику изданного юным автором первого

сборника его стихов, словесник и классный воспитатель Гиппиус дал ученику

Набокову («возмутительно» позволившему себе в шестнадцать лет мечтать в

стихах о возлюбленной, игнорируя переживаемое Россией трагическое время), штрафное задание: написать, начиная с восстания декабристов, сочинение об

истории революционного движения в России. Однако, прочтя написанное, он в

ярости прошипел: «Вы не тенишевец!». Что было в том гимназическом опусе –

осталось неизвестно, но вот теперь, если не за декабристами, то за Чернышевским писателю Сирину отправиться в «путешествие» в Сибирь придётся: «те-ма» обязывает.

Гиппиус тогда не зря рассвирепел: он почувствовал в начинающем поэте

герметичную, непроницаемую, упрямую замкнутость на своём внутреннем

мире и совершеннейшую отрешённость от всего, что грозит помешать этому

миру полноценно функционировать. Два года спустя, в Крыму (как об этом

уже упоминалось в разделе о крымском периоде эмиграции),1 он напишет программное стихотворение «Поэт», где утверждает своё право «с моею музою

незримой» «быть в стороне» от всего, что происходит у него на глазах («мир

сотрясается и старый переступается закон»), но определяется как некое условное, не относящееся к нему «там», которое «осталось где-то вдалеке».

Этот своего рода аутизм позднее оформился у Набокова в воинствующий

антиисторизм, психологически помогавший писателю справляться с жестокими и унизительными гонениями «дуры-истории», которые ему приходилось

претерпевать вместе со всеми беженцами из России. Однако, в отличие от по-4 Набоков В. Дар. С. 373.

1 См.: Набоков В. Стихи. СПб., 2018. С. 11-12.

409

этов и критиков-«парижан», он не желал предаваться отчаянию, а, «как бремя»