e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

страниц», видимо, «порочно» стремясь «развернуть перед читателем всю историю затронутого вопроса», и, вдобавок, «перевёл целую библиотеку», но, будучи заведомым неудачником, так и не успел осуществить мечту жизни – составить «критический словарь идей и фактов»; и (якобы), только за год до смерти

узнав о словаре Брокгауза (неточность, – с избыточным тактом отмечает Долинин, – словарь у Чернышевского в Сибири был, а за пять лет до смерти, в 1884

году, в Астрахани, было заказано и получено новое его издание),2 «увидел в нём

её (мечты) воплощение». Мало того, и с идеей перевода Брокгауза на русский

язык – коронное подтверждение неизменно провальных планов неудачника по

призванию – Чернышевский тоже опоздал, у Брокгауза этот процесс уже был

запущен.3

О состоявшейся 10 мая 1853 года защите диссертации Чернышевского

«Отношение искусства к действительности» сообщается нарочито ирониче-ским тоном, следующим, видимо, изначально принятой стратегии – «всё держать как бы на самом краю пародии», – о которой Фёдор говорил Зине ещё в

третьей главе «Дара», но которая, похоже, на краю не удерживается, рискуя

тем самым утратить «пропасть серьёзного» заодно со «своей правдой» и скатиться в «карикатуру на неё», – что, собственно, в конце концов и происходит.

Диссертация, лихим зачином начинает рассказчик, была написана «в три августовские ночи, в 53 году», во что, понятно, поверить невозможно, но зато сразу понятно, как к ней рекомендуется относиться – как к чему-то заведомо не-серьёзному. На самом деле, как признавался Чернышевский в письме отцу, диссертация получилась у него сразу начисто, и ушло на её написание всего

три с половиной недели – срок, действительно, рекордный для столь объёмно-го текста. Это письмо было известно биографу, и единственное объяснение его

пародийной игры в «три ночи» – изначально дискредитировать или, выражаясь

современным языком, «обнулить» значимость представленного на общественный суд столь скороспелого труда. Проблема, однако, в том, что применённый

в данном случае «литературный приём» («в три ночи») производит впечатление такой нарочитой гипертрофированности, что достигает цели, обратной

поставленной: доверие подрывается не к Чернышевскому, а к повествователю, грубо подталкивающему читателя к нужным ему оценкам и выводам.

Второй, дополнительный смысл, вложенный в символическое датирова-ние написания диссертации и касающийся интимной стороны жизни Чернышевского, – и вовсе наповал убивает какую бы то ни было возможность прия-2 Долинин А. Комментарий… С. 333-334.

3 Набоков В. Дар. С. 391-392.

426

тия выставляемой Набоковым напоказ (и, как ни парадоксально, как бы квази-фрейдистской) концепции «теории искусства» по Чернышевскому. По-видимому, совсем не так легко и весело, как это может показаться по тексту, давалась автору его поза снисходительно-насмешливого отношения носителя

«своей правды» к смехотворным потугам бездарного неудачника, если автор

оказался неспособным держаться в рамках, приличествующих воспитанному

человеку, и вдобавок к нелепым своей намеренной уничижительностью «трем

августовским ночам» присовокупил совсем уж не делающий ему чести комментарий, который придётся привести, чтобы показать меру безвкусицы, до

которой может дойти благородный человек и гениальный писатель, забываю-щий о том, что noblesse oblige: положение (благородного человека) обязывает.

Итак, цитируем: по мнению повествователя, диссертация была написана «в

три августовские ночи, в 53 году, т.е. именно в ту пору, когда «“смутные лири-ческие чувства, подсказавшие ему в юности взгляд на искусство как на снимок с

красотки, окончательно вызрели, дав пухлый плод в естественном соответствии

с апофеозом супружеской страсти” (Страннолюбский)».1

Впрочем, как мы видим, пассаж с подобными, более чем сомнительного

вкуса, намёками предпочитается всё-таки приписать авторству уже известного

нам и указанного в скобках Страннолюбского¸ – хотя кто ж не знает, что это

альтер эго даже не Годунова-Чердынцева, а самого В.В. Набокова (в обличье

эмигрантского писателя Сирина).

Лукавая, на недобросовестных передержках, игра продолжается и с мему-арами «старика Шелгунова» (Н.В. Шелгунов,1824-1891, публицист, сотрудник

«Современника», единомышленник Чернышевского), о котором, так и быть, упоминается, но лишь в связи с тем, что он, присутствуя на диспуте, якобы «с

обескураживающей простотой (курсив мой – Э.Г.) отметил, что Плетнёв2 не

был тронут речью молодого учёного, не угадал таланта».1 Собственного же, преисполненного восхищения, отзыва о Чернышевском Шелгунову донести до

читателя цензура Набокова не дозволила, изъяв из него только себе подходящее, дабы «с обескураживающей простотой» вывернуть его смысл наизнанку.