e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

пустом месте чинился произвол «подслеповатого» Чернышевского в «Современнике» – он хорошо прозревал социальный заказ тех, кого «парнасские помещики» считали презренной чернью: брожение в социальном котле одолевало

«лёгкую» литературу. Годунов-Чердынцев безусловно прав, что и в поэзии вкусы Чернышевского «удовлетворяли его незамысловатой эстетике»: «Как поэта

он ставил Некрасова выше всех (и Пушкина, и Лермонтова, и Кольцова). У Ленина “Травиата” исторгала рыдания; так и Чернышевский признавался, что поэзия сердца всё же милее ему поэзия мысли, и обливался слезами над иными стихами Некрасова».1

Отметив сентиментальность Ленина как проявление той же «незамысловатой эстетики», которая была присуща Чернышевскому, Набоков имеет в ви-ду преемственность доминантной составляющей русской литературы на раз-ломе исторических эпох: проблемы социума, то есть не формы, а содержания.

Потому и «Россия за двадцать лет его изгнания не произвела (до Чехова) ни

одного настоящего писателя, начала которого он не видел воочию в деятель-ный период жизни».2 И дело здесь, разумеется, не в «странной деликатности

исторической судьбы», которая вдруг почему-то решила приспособиться к «ока-меневшим» в Сибири вкусам Чернышевского (как это кажется Набокову), – а в

том, что и долгосрочное устранение злокозненного «властителя дум» от участия в

литературном процессе (и это оказалось своего рода тестом) не помешало тако-вому процессу продолжать ту же самую, социально ангажированную линию, которой Чернышевский был самым агрессивным, но отнюдь не единственным представителем.

Такова была тенденция, и она органично сопрягалась хоть и с временной

– если верить, что настоящее искусство вечно, – но кардинальной переоценкой

литературного наследия, причём не только русского, но и мирового. Возглас

биографа: «бедный Гоголь!» – тут не поможет. Гоголь вернётся в заслуженную

им нишу в компендиуме русской литературы, однако на это потребуется время –

придётся подождать до тех пор, пока остро злободневная и потому социально

востребованная посредственность отработает своё и, уступив место подлинным вершинам, благополучно отойдёт в самые дальние и мало посещаемые

архивы литературной памяти.

Подходя к «самому уязвимому месту» Чернышевского – его отношению к

Пушкину, биограф предъявляет читателю сентенцию, которую следует привести

полностью: «…ибо так уже повелось, что мерой для степени чутья, ума и даровитости русского критика служит его отношение к Пушкину. Так будет, покуда ли-6 Набоков В. Дар. С. 409.

1 Там же.

2 Там же. С. 410-411.

442

тературная критика не отложит вовсе свои социологические, религиозные, философские и прочие пособия, лишь помогающие бездарности уважать самоё себя».3

Эта формула, категорически заявленная как абсолютная, универсальная и уль-тимативная, тем не менее, представляет собой не руководство к действию – каковым она по определению быть не может, – но свидетельство особого, трепет-ного, крайне чувствительного отношения Набокова ко всему, что связано с

Пушкиным и что, по-видимому, провоцирует в данном случае демонстративное

проявление известной за Набоковым склонности к так называемой «тирании

автора», навязывающей читателю, критику, издателю, кому угодно – своё видение, своё понимание, свою волю, своё, как неоднократно уже отмечалось, стремление к контролю, несопоставимое, разумеется, с контролем «антропоморфного божества» над созданными им персонажами, но действующее в том

же направлении.

Что не мешало самому Годунову/Сирину собственными посягательствами

нарушать рекомендованные другим инструкции – чего стоят, например, его

критические заметки в эскизах ко второй части «Дара», где он выражает своё

несогласие с философским пониманием смысла жизни, определяемым в известном стихотворении Пушкина «Дар напрасный, дар случайный…» – и при

помощи некоторых спекулятивных предположений навязывает ему прямо

противоположный: «Не напрасный, не случайный…».

Нечего и говорить, какую разнообразную и изощрённую философскую, да

и религиозную и социологическую подкладку использовал Набоков в собственном литературном творчестве и в критическом анализе любых произведений, попадавших в поле зрения его литературного микроскопа. Призывая, во имя

восстановления приоритета Пушкина, «ради Бога, бросьте посторонние разговоры»,1 радетель его неугасимой славы не замечает, что он бьёт мимо цели, так

как дело не в том, чтобы избегать этих «разговоров», а в том, каково их содержание, их критерии и оценки. Иначе, простым наложением на них табу, вводит-ся та самая приказная цензура, коей биограф был всегдашним и яростным противником.

Абсурдно, но, объявляя Пушкина неприкосновенным для какого бы то ни

было анализа с философских, социологических или любых других позиций, кроме собственно филологии, и – одновременно – безапелляционно обличая