e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

же Добролюбова»1 – такова теперь «силовая» терминология, определяющая

деятельность бывшего кроткого, слабого «второго Спасителя». В 1888 году, за

год до смерти, Чернышевский, в письме к издателю К.Т. Солдатенкову продолжал упрямо настаивать: «Я ломаю каждого, кому вздумаю помять рёбра; я

медведь. Я ломал людей, ломавших всё и всех, до чего и до кого дотронутся; я

ломал Герцена (я ездил к нему дать выговор за нападение на Добролюбова, и –

он вертелся передо мной, как школьник)».2

Далее: биографом особо отмечается, что «именем Добролюбова, особенно

потом, в связи с его смертью, Чернышевский орудовал весьма умело “в порядке

революционной тактики”»,3 – то есть тот юноша, который когда-то сетовал в

дневнике на свою «слабь, глупь», теперь вполне уверенно и цинично, как опытный политик, играет в своих целях на памяти о своём покойном друге. Филиппики против Герцена, осмелившегося критиковать не только Добролюбова, но и

в целом «Современник» как журнал, занявший «Very Dangerous!!!» («Очень

опасную!!!»)4 – с тремя восклицательными знаками – позицию в демократиче-ском движении, не помешали радикальному «властителю дум» впоследствии, 5 Там же. С. 417.

1 Там же. С. 417.

2 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 404.

3 Набоков В. Дар. С. 418.

4 Долинин А. Там же.

447

когда в 1862 году журнал закрыли, вести с тем же, непростительно либеральным

Герценом настойчивые, требовательные переговоры об его издании за границей.

Наконец, в дополнение к выраженной ассертивности вождя будущей революции и вполне освоенным им цинизму и неразборчивости в средствах для

достижения поставленных целей, характер Чернышевского пополнился ещё

одним симптоматичным свойством, обусловленным реакцией на цензуру: параноидальным пристрастием к конспирации. Автор, эту подоплёку в данном

случае явно недооценивающий, наивно дивится тому, как это «он, всю жизнь

занимавшийся Англией, питавший душу Диккенсом и разум “Таймсом” … так

мало следа оставил в писаниях» об этой поездке, почему «этот вояж окружён

такой дымкой, и он потом никогда о нём не говорил, а если уж очень приставали, отвечал кратко: “Да что там много рассказывать, – туман был, качало, ну

что ещё может быть?”».1 Автор, как бы ставя себя на место своего героя, впервые оказавшегося в Англии, воображал, «как бы он должен был захлебнуться, как много набрать впечатлений, как настойчиво потом сворачивать на это воспоминание!».2 Сирин, в «Даре» гордившийся тем, что этот его протагонист, в

отличие от всех предыдущих, наконец-то обрёл способность видеть любого

человека так, как если бы он сам выдул его из прозрачного стекла, – на сей раз

подвёл своего Фёдора вдвойне. Чернышевский «не захлебнулся» впечатления-ми об Англии и не имел никакого резона писать он них, и не только из соображений прямо-таки бросающейся в глаза мании конспирации: «(все думали, что он в Саратове)», – специально, в скобках, отмечается в тексте, но и просто

из-за отсутствия интереса к таким впечатлениям. Он по природе своей, изначально, не был, в отличие от Набокова, литератором по призванию: пальцы в

чернилах служили революционному делу, заботами о всеобъемлющей любознательности подлинного художника и высокой эстетике нимало не обременя-ясь.

По уточнённым данным, Чернышевский прибыл в Лондон не 26, как сообщает автор, а 24 июня (по старому стилю) 1859 года; виделся он с Герценом

дважды – в день приезда и 27 июня. Долинин подтверждает, что «мимолётной

свидетельницей» одной из встреч (второй) была гражданская жена Герцена

Н.А. Тучкова-Огарёва, на которую гость произвёл впечатление, напоминаю-щее читателю о прежнем, молодом Чернышевском: «…с лицом некрасивым, но “озарённым удивительным выражением самоотверженности и покорности

судь-бе”», – впрочем, повествователь сомневается в столь преждевременном

предчувствии ею ещё не состоявшейся судьбы.3

1 Набоков В. Дар. С. 418.

2 Там же.

3 Там же; см. также: Долинин А. Комментарий... С. 405-406.

448

Как бы то ни было, но с этого времени конспирация, несомненно, становится правилом жизни Чернышевского: осенью 1861 года, ежедневно навещая

умиравшего Добролюбова, он затем «шёл по своим, удивительно скрытым от

слежки, заговорщицким делам».4 Кто и какие писал прокламации, неизвестно

было даже печатавшему их Костомарову. Ещё в июле за основу «подземного»

общества была принята система пятёрок, впоследствии вошедших в «Землю и

Волю». Однако, хотя Чернышевский и был признан всеми исследователями

инициатором и идейным вдохновителем этого тайного общества (а по современным критериям, самой настоящей террористической организации), «вопрос

о его практическом участии в нём, – как резюмирует Долинин, – до сих пор

остаётся дискуссионным».1 «Но повторяем: он был безупречно осторожен», –

настаивает биограф,2 – и это наводит на мысль, что подвергать наибольшему