e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

отсутствие революционных намёков публику покоробили; он не имел никакого успеха, между тем как Павлова чуть не качали».5

Можно было бы, на этот раз, и чистосердечно посочувствовать Николаю

Гавриловичу, если бы дело было лишь в неумении, неподготовленности, отсутствии привычки к выступлению на публике, – однако подобной невинности

здесь нет, а есть обдуманное поведение, мотивированное обострённым чувством самосохранения и стремлением стушеваться, отступить на задний план, спрятаться за чью-то спину. Ему вполне хватило самообладания, чтобы он,

«обращаясь с публикой запанибрата, стал чрезвычайно подробно объяснять, что Добролюбовым он де не руководил».1 Тот же «Николадзе замечает, – и

отмечает, вслед за ним и автор, – что тотчас по высылке Павлова друзья поняли и оценили осторожность Чернышевского; сам-то он – впоследствии, в своей

сибирской пустыне, где только в бреду ему иногда являлась живая и жадная

аудитория, – пронзительно жалел о вялости, о фиаско, пеняя на себя, что не

ухватился за тот единственный случай (раз всё равно был обречён на гибель!)

… и не сказал железной и жгучей речи».2 Второго такого случая ему не пред-ставилось. Всего через четыре месяца он окажется под арестом.

Непосредственную предысторию ареста Чернышевского Набоков захватывающе описывает в нарочито фантастических тонах – как симптомы вмешательства неких сатанинских сил, вызвавших серию пожаров, достигших апогея 28

мая 1862 года, в Духов день, и спаливших весь Апраксин Двор, подожжённый, как предполагалось, «мазуриками», то есть попросту уголовными элементами, в

помощи «чертовщины» для своих действий как будто бы не нуждающимися, но, тем не менее, событийно с ней как-то якобы связанными. И вот – «на этом оран-жево-чёрном фоне» – автора посещает «видение: бегом, держась за шляпу, несёт-ся Достоевский: куда?».3 В следующем абзаце: «Прибежал к сердцу ч е р н о т ы, к

Чернышевскому, и стал истерически его умолять п р и о с т а н о в и т ь всё это.

Тут занятны два момента: вера в адское могущество Николая Гавриловича и

слухи о том, что поджоги велись по тому самому плану, который был составлен

ещё в 1849 году петрашевцами»4 (разрядка в тексте – Э.Г.).

Версия Достоевского об этой встрече существенно отличается от воспоминаний о ней Чернышевского, – и не только фактами, но и атмосферой. Согласно «Дневнику писателя» Достоевского, он посетил Чернышевского спустя

несколько дней после пожаров и говорил не о них, а о возмутившей его, обра-щённой к молодёжи прокламации. Он просил Чернышевского употребить все

5 Набоков В. Дар. С. 423-424.

1 Там же. С. 423; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 422.

2 Там же. С. 424; см. также Долинин А. Там же. С. 424.

3 В. Набоков. Там же.

4 Там же.

453

своё влияние, чтобы остановить тех, кто стоит за ней, видимо, опасаясь каких-то противоправных действий, но не со стороны рыночных уголовников, а революционно настроенной молодёжи. Чернышевский же описывал внезапно

посетившего его Достоевского как находившегося в состоянии «умственного

расстройства», а встречу с ним – как «потешный анекдот»: по его словам, Достоевский якобы просил его именно как человека, хорошо знакомого с поджи-гателями Толкучего рынка, воспрепятствовать повторению подобных поджо-гов.

«Набоков, однако, – как свидетельствует Долинин, – следует версии Чернышевского, изложенной в его заметке “Мои свидания с Ф.М. Достоевским” (1888)».5

Нет сомнений, что версия Чернышевского, согласно которой его влиянию

приписывалась мощная мистическая сила, а Достоевский представал всего

лишь жалким и нелепым просителем, биографу показалась предпочтительной, так как она отражала атмосферу общего ажиотажа, всё более концентрировав-шегося на самой, якобы сатанинской, фигуре Чернышевского, что отвлекало

внимание от стоявших за ней реальных социальных проблем, требовавших

проведения настоятельных и кардинальных реформ.

Поэтому так и осмысливался суеверными агентами – «не без мистического ужаса» – громкий смех, который слышали соседи из открытых окон квартиры Чернышевского «ночью в разгаре бедствия», – а смеялись, как оказалось, молодым и глупым смехом, сбежавшиеся к своему кумиру разудалые, революционно настроенные студенты. «Полиция наделяла его дьявольской изво-ротливостью и во всяком его действии чуяла подвох».1 Наконец, 7 июля, в

своём доме, в Саратове, после ряда трагикомических приключений, похожих

на дурного вкуса фарс, Чернышевский был арестован. «“Итак, – восклицает

Страннолюбский в начале лучшей главы своей несравненной биографии, –

Чернышевский взят!” Весть об аресте облетает город ночью».2