e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

народного восстания, грянуть и хоть на краткое время зажать в себе верхов-ную власть … рвануть узду и, может быть, обагрить кровью губу России, – всё

это теперь нашло болезненный исход в его переписке».2

Как проницательно (и не чураясь согласиться с марксистом Стекловым), увидел Страннолюбский в этом письме к жене «начало недолгого расцвета Чернышевского», представлявшего собой отнюдь не реализацию на практике дела его

жизни, а отважный протестный вызов, отчаянную сублимацию – «болезненный

исход в его переписке». Именно это поневоле стало «венцом и целью всей его …

жизненной диалектики … эта торжествующая ярость аргументов, эта цепями

бряцающая мегаломания». «“Люди будут вспоминать нас с благодарностью”, –

писал он Ольге Сократовне, – и оказался прав: именно этот звук и отозвался, раз-лившись по всему оставшемуся простору века, заставляя искренним и благородным умилением биться сердца миллионов интеллигентных провинциалов».3

5 Набоков В. Дар. С. 429.

6 Там же. С. 429-430; ошибка указана в: Долинин А. Комментарий... С. 438.

1 Набоков В. Дар. С. 430.

2 Там же.

3 Там же.

456

То, что Набоков называет мегаломанией, проявляется и в двух других

провозвестиях, высказанных Чернышевским в том же письме к жене, но опущенных в тексте Набокова: «Скажу тебе одно: наша с тобой жизнь принадлежит истории; пройдут сотни лет, и наши имена всё ещё будут милы людям; и

будут вспоминать о нас с благодарностью, когда уже забудут почти всех, кто

жил в одно время с нами».4 Из тюремной камеры он не усомнился пророчить

себе долгую посмертную славу: «Со времени Аристотеля не было делано ещё

никем того, что я хочу сделать, и буду я добрым учителем людей в течение

веков, как был Аристотель».5 Приведя из этого долгосрочного прогноза лишь

три последние слова, автор, для демонстрации «темы слёз», цитирует следующую фразу письма, из которой ясно, что сокровенные свои устремления Чернышевский адресует только своей жене, прося её хранить их в секрете. Вот

тут-то, у сгиба страниц, и остались следы слёз, по дотошным наблюдениям

Годунова-Чердынцева («которые имеют под собой достаточно серьёзные основания», как предполагают специалисты), капнувших на бумагу до, а не после начертания этих строк, как полагал Стеклов.1

Второе письмо, датированное 7 декабря 1862 года, то есть не через два

дня после первого, как ошибочно указывается в тексте, а спустя два месяца,2

преисполнено уже не мечтами о благодарной памяти потомков, а поразительной верой арестанта в свою неуязвимость и нетерпеливым ожиданием того, как он, благодаря этой самой неуязвимости, начнёт «ломать» своих судей. Ра-ди отслеживания логики рассуждений Чернышевского, биограф выделяет в

них восемь последовательных пунктов, первый из которых исходит, в сущности, из презумпции невиновности: «Я тебе говорил по поводу слухов о

возможном аресте, что я не запутан ни в какое дело и что правительству придётся извиняться, если меня арестуют».3 И далее, пункт за пунктом, уверенно

прогнозируется, что поскольку слежка, вопреки ожиданиям, оказалась

небрежной, проводилась «не как следует», – иначе бы знали, что «подозрения напрасны», – правительство оказалось компрометированным; отсюда

следует, что, по выявлению невиновности Чернышевского, ему буден дан

ответ и принесены извинения: пункт 8 – «Этого ответа я и жду».4 Начальник

Третьего отделения Потапов назвал письмо Чернышевского «довольно любопытным», однако к снятой с письма копии подшил свою карандашную записку: «Но он ошибается: извиняться никому не придётся».5

4 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 438.

5 Там же. С. 439.

1 Набоков В. Дар. С. 430; Долинин А. Комментарий… С. 439.

2 А. Долинин. Там же. С. 440.

3 Набоков В. Дар. С. 430-431.

4 Там же. С. 431.

5 Там же; А. Долинин. Комментарий… С. 440.

457

Трудно сказать, чему приходится дивиться больше в письме Чернышевского: его сверхнаивным ожиданиям, несовместимым с элементарными

представлениями о пенитенциарной системе Российской империи, особенно

по части наказаний, практикуемых для носителей зловредного политического

инакомыслия; или – что не менее удивительно – давней, с 1848 года, и

странной своим упорством неспособности Чернышевского понять, что именно те законы западного либерализма, которые он считал слишком «отвлечёнными» и не пекущимися о «благе народа», – «право свободной речи» и «конституционное устройство», – что только они и обеспечивают пусть несовер-шенную, но реальную правовую защиту граждан от произвола властей. Ради

достижения «блага народа», считал Чернышевский, от этих обманчивых и пустых формальностей, от свободы, «разрешённой на бумаге», можно и отказаться. Вот ему и откажут в свободе, – разумеется, ради «общего блага», – разве что

понимаемого властями предержащими несколько иначе, нежели Николай Гаврилович.

«А ещё спустя несколько дней он начал писать “Что делать?”», – по