e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

И Страннолюбский, альтер-эго Годунова-Чердынцева, которому дозволя-ется большая свобода суждений, нежели скрывающемуся за ним псевдо-оригиналу, в свою очередь прикрывающему Сирина-Набокова, с явным удовольствием пользуется этой свободой и «выпукло описывает сложную работу», благодаря которой властям, оказавшимся в «в курьёзнейшем положении», не имея прямых улик и действуя «подставными величинами», удалось найти

некое решение задачи, почти совпадавшее с решением подлинным».3

5 Долинин А. Комментарий… С. 426.

1 Набоков В. Дар. С. 424.

2 Там же. С. 427.

3 Там же.

454

Пародируя Чернышевского, любившего «дельно» соединять «это с тем, а

то с этим», Страннолюбский моделирует схему треугольника, посредством

которого эта задача решалась. Одним катетом Чернышевский (обозначенный

точкой Ч.) соединяется с бывшим его тайным агентом Костомаровым, ставшим «подставной величиной» в роли доносчика (и обозначенным, соответственно, буквой К.). Всеволод (а не Владислав, как ошибочно указано здесь в

тексте)4 Костомаров – бывший корнет уланского полка и поэт-переводчик

(1839-1865), был арестован в августе 1861 года «по делу о тайном печатании

нелегальных произведений», и вскоре начал рьяно сотрудничать с Третьим

отделением. Фактически всё обвинение Чернышевского строилось на его ложных показаниях и сфабрикованных им документах».1 Приговор, вынесенный

ему лично Александром II и объявленный в Сенате 2 января 1863 года, разжа-ловал его в рядовые и после шестимесячного срока пребывания в заключении

обязывал служить в армии на Кавказе, однако, учитывая его активное участие

в деле Чернышевского, приговор не привели в исполнение.2

Другой катет от Костомарова прямиком вёл к Писареву, в одной из своих

критических статей о качестве поэтических переводов Костомарова прозрачно

намекавшего на другой его вид деятельности – доносительство.3 Кроме того, у

арестованного властями студента была найдена неопубликованная статья Писарева, в которой он резко осуждал репрессии властей и предрекал крушение

династии Романовых: «То, что мертво и гнило, должно само собой свалиться в

могилу. Нам остаётся только дать им последний толчок и забросать грязью их

смердящие трупы».4 К моменту ареста Чернышевского Писарев уже четыре

дня сидел в Петропавловской крепости. Соединяя гипотенузой ЧП (чрезвы-чайное происшествие?) катеты ЧК и КП, Набоков таким образом давал понять, что беззаконные действия царских властей – ведь «юридически не за что было

зацепиться» – он уподобляет действиям властей советских: её чекистов и ком-партии. Эта простая модель, в отличие от неудачных, отказывающихся функционировать, рукотворных изобретений Чернышевского, сработает вполне

успешно.

Освоение камерного быта и рутинного режима, странное отсутствие роения назойливых посетителей, – всё это поначалу требовало привыкания и отвлекало от общего осознания своей новой ситуации, в чём-то даже благопри-ятствовавшей обращению к полезным занятиям: например, переводам с

немецкого и английского фундаментальных исторических трудов. Однако: 4 См. об этом: Долинин А. Комментарий… С. 407-408.

1 Там же. С. 296.

2 Подробнее см. об этом: Долинин А. Там же. С. 433-434.

3 Набоков В. Дар. С. 427-428.

4 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 435.

455

«…тишина неизвестности вскоре стала его раздражать… Это было то русское

недоброе уединение, из которого возникала русская мечта о доброй толпе»5 –

той «доброй толпе», которая, как заметил в своё время Пушкин, способна учи-нить «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Толпы под рукой у героя

не было, а было затянувшееся одиночество и мучительная неопределённость

ситуации, побудившие его, а вместе с ним и автора, вдруг вернуться к «теме

слёз»: предельная напряжённость, грозящая взрывом протеста, требовала раз-рядки, катарсиса. «Перед нами, – фиксирует биограф, – знаменитое письмо Чернышевского к жене от 5 декабря 62 года [ошибка! – от 5 октября 1862 года –

Э.Г. ]6: жёлтый алмаз среди праха его многочисленных трудов … и давно не ис-пытанное, чистое чувство, от которого вдруг становится легче дышать, охватывает нас».1

Далее же повествователь разражается вдохновенным панегириком, какого

от Годунова-Чердынцева в адрес презираемого им недотёпы и косноязычного

самозванца – уж никак не ожидалось! Кто бы мог подумать, что такую, поистине шекспировского пафоса характеристику Николай Гаврилович Чернышевский удостоится получить от язвительного аристократа Набокова. Трудно

удержаться и не процитировать целиком почти целую страницу «от Страннолюбского»: с такой неожиданной, фонтанирующей щедростью, так великодушно и так красноречиво отдаётся в ней дань сопереживания и сочувствия

страдальцу за идею «блага народа» – как бы её ни понимать. «Весь пыл, вся

мощь воли и мысли, отпущенные ему, всё то, что должно было грянуть в час