e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

оценку наследия Пушкина критиками «радикального» направления, Набоков

перекрывал себе путь к пониманию мотиваций и аргументов этих самых оценок, а значит – их доказательному объяснению и опровержению. В списке

приведённых им в тексте почти все эти оценки выглядят (и являются!) безусловно и эпатажно вульгарными: «вздор и роскошь», «пустяки и побрякуш-3 Там же. С. 412.

1 Там же.

443

ки», «слабый подражатель лорда Байрона», и т.п. Лишь одно, в скобках, мнение самого Чернышевского приводится единичным исключением: «(“изобрёл

русскую поэзию и приучил общество её читать”)».2

Ссылки на конкретных лиц, откровенных хулителей Пушкина, обнаруживают две, ясно выраженные социальные категории: это либо фигуры, причаст-ные к охранительной, ретроградной части корпорации власть имущих, ли-бо, напротив, это активно диссидентствующие оппозиционеры из разночинцев. Причём, если первая категория демонстрирует не только слепое и абсолютное отрицание ценности поэтического наследия Пушкина, но и личную к

нему ненависть как к явлению чуждому, органически отторгаемому, то для

второй категории, – если не концентрироваться на выплесках вербальной

агрессии, – в анамнезе просматривается признание заслуг Пушкина, но с той

оговоркой, что его время ушло, что он более не актуален.

Так, Белинский, к оценкам которого восходят и суждения Чернышевского

о Пушкине, писал, что «поэзия Пушкина вся заключается … в поэтическом

созерцании мира… Вся насквозь проникнутая гуманностию, муза Пушкина

умеет глубоко страдать от диссонансов и противоречий жизни…», но она не

несёт «в душе своей идеала лучшей действительности и веры в возможность

его осуществления». Пушкин, отмечает Белинский, отличался «глубиною и

возвышенностью своей поэзии», но он «принадлежит к той школе искусства, которой пора уже миновала совершенно в Европе, и которая даже у нас не может произвести ни одного великого поэта. Дух анализа, неукротимое стремление исследования, страстное, полное вражды и любви мышление сделались

теперь жизнию всякой истинной поэзии. Вот в чём время опередило поэзию

Пушкина и большую часть его произведений лишило того животрепещущего

интереса, который возможен только как удовлетворительный ответ на тревож-ные, болезненные вопросы настоящего».1

К этим сетованиям и претензиям не прислушиваясь, смягчающих обстоятельств для обвинительного приговора в них не усматривая, Набоков выносит

свой вердикт в адрес Чернышевского по целому ряду пунктов: во-первых, это

«здравый смысл», к которому постоянно апеллирует обвиняемый, но который

для его судьи является ничем иным, нежели («философски» – sic!) вульгарным

«общим местом», плоским обобщением, пошлостью, признаком обывательского сознания, с подлинно творческим восприятием действительности несов-местимого. Далее по списку: непростительное отсутствие Пушкина в реестре

2 Там же. С. 413.

1 Белинский В.Г. Собр. соч. в 9 т. М., 1976–1982. Т.7. С. 476. Цит. по: Долинин А.

Комментарий… С. 395.

444

книг, востребованных арестантом в крепости; примитивные суждения о поэзии; обвинения в адрес великого поэта в обретении, с возрастом, возмутитель-ной «бесстрастности» (как и самого Сирина обвиняли в том же некоторые его

собратья по перу), – эти и многие другие попрёки претерпевает скандально

знаменитый разночинец от презирающего его аристократа, признающего, что

его «далеко завели раскат и обращение пушкинской идеи в жизни Чернышевского»,1 но так и не пожелавшего понять не только личностные, но и социально обусловленные причины особенностей мышления и деятельности своего

антигероя, взращенного и воспитанного отнюдь не в личном раю фамильных

имений Набоковых, – не в том месте и не в то время.

Следующий в очереди на вивисекцию – Н.А. Добролюбов: «…разящий

честностью, нескладный, с маленькими близорукими глазами и жидковатыми

бакенбардами» на манер «голландской бородки», «(которая Флоберу казалась

столь симптоматичной)».2 Этот портрет, представленный читателю автором, восходит, как установлено А.В. Вдовиным, к «Русским критикам» Волынского, который отмечает в облике Добролюбова ещё ряд характерных черт, в тексте четвёртой главы опущенных: «Его сутуловатая, неуклюжая, семинарская

фигура, нежная, но болезненная наружность … его скромность и застенчивость, его близорукие глаза, глядящие с бессильной пытливостью сквозь оч-ки».3 В этом описании нельзя не заметить сходства с портретом Чернышевского, оставленного современниками, некий как бы даже двойник-вариант его –

исключая разве что манеру Добролюбова подавать руку «выездом» и без

«симптоматичных», как выражается Набоков, по Флоберу, бакенбард. «Есть

такие вещи, – полагал Флобер, – которые позволяют мне с первого взгляда