e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

осудить человека».4 Из перечисленных им пяти таких «вещей», – в том числе, и пресловутых бакенбард в форме «голландской бородки», – по контексту яс-но, что имеются в виду признаки, по которым Флобер определял людей примитивных, упрощённых взглядов и вкусов, то есть, по аналогии с пониманием

Набокова (Флобера считавшего во всех отношениях эталоном безукоризненного вкуса), вкусов «пошлых», «буржуазных», присущих выскочкам, «парве-ню» (фр. – parvenu).

Заметим: у Добролюбова приблизительно тот же комплекс противоречи-вых черт маргинальной личности, что и у Чернышевского, сходным образом

проявляющий себя как потенциал, побуждающий к протестным социальным

действиям: семинарское образование, затем – высшее светское (у Добролюбо-1 Набоков В. Дар. С. 413-416.

2 Там же. С. 416.

3 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 398.

4 Там же. С. 399.

445

ва – Педагогический институт), бедность, честность, скромность, застенчивость, неуклюжесть, близорукие глаза, которые у Чернышевского описаны как

« кроткие, пытливые» и в них «ангельская ясность», а у его младшего на восемь лет единомышленника в маленьких близоруких глазах видится « бессильная пытливость» (курсив мой – Э.Г.). «Дружба соединила этих двух людей

вензельной связью», – заключает автор, и это действительно так, лучшей символики не подобрать.1 Они познакомились в 1856 году, а в следующем, 1857-м, когда Добролюбову был всего двадцать один год, именно по его инициативе, как сообщает Долинин, «Современник» начал выходить с сатирическим при-ложением «Свисток», для которого новым сотрудником писались «пародии и

стихи на злобу дня, обычно в форме комических перепевов известнейших

произведений русской лирики. Подобный перепев лермонтовского “Выхожу

один я на дорогу…” <…> вышучивал знаменитого врача и педагога Н.И. Пи-рогова (1810-1881), попечителя Киевского учебного округа, за то, что он занял

компромиссную позицию по вопросу телесных наказаний в школах».2 Непонятно, однако, чем эта бескомпромиссная позиция Добролюбова по вопросу о

телесных наказаниях в школах могла так не понравиться специально и намеренно пренебрежительно сославшемуся на этот эпизод автору, – что, всего

лишь несовершенством её художественного выражения? Или: небрежно бро-шенное, но безапелляционное обвинение, что Добролюбов был «топорно груб

и топорно наивен», не подтверждённое доказательствами: «…тут не место

распространяться о литературной деятельности младшего»,3 – имеется в виду

младшего сподвижника Чернышевского. А где тогда «место»? Точно так же, походя, и с аристократическим небрежением, не снисходя до каких бы то ни

было объяснений, некто, заявивший себя биографом, очередной раз срочно

припадает к спасительному Страннолюбскому, «по выражению» которого, «от

толчка, данного Добролюбовым, литература покатилась по наклонной плоскости с тем неизбежным окончанием, когда, докатившись до нуля, она берётся в

кавычки: студент привёз “литературу”».4 Даже если это было бы окончательно

и бесповоротно именно и только так, – что вряд ли доказуемо. – то хотя бы

ради извлечения уроков из этого прискорбного опыта следовало бы не отмахи-ваться от него, а отследить анамнез и характер его пороков, дабы упредить их

повторение в будущем.

Неприятное и неопрятное впечатление оставляют эти страницы текста, и

особенно – с красной строки: «Гораздо занимательнее (sic! курсив мой – Э.Г.) 1 Набоков В. Дар. С. 416.

2 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 399.

3 Набоков В. Дар. С. 416.

4 Там же.

446

тупой и тяжеловесной критики Добролюбова (вся эта плеяда радикальных литераторов писала, в сущности, н о г а м и) (разрядка в тексте – Э.Г. ) та легкомыс-ленная сторона его жизни, та лихорадочная романтическая игривость, которая

впоследствии послужила Чернышевскому материалом для изображения “лю-бовных интриг” Левицкого (в “Прологе”). Добролюбов был чрезвычайно влюб-чив».5 Набоков, всегда готовый щитом дискретности ограждать от публичности

свою личную жизнь, не постеснялся пуститься в обсуждение приключений без-защитного и несчастного в своей любвеобильности Добролюбова, страдавшего, видимо, в этом отношении, пограничным расстройством личности.

Вернувшись к Чернышевскому, биограф описывает его визит в Лондон к

Герцену в июне 1859 года, впечатляющий кардинальными изменениями, про-изошедшими к этому времени в характере личности и деятельности героя, превратившегося в агрессивного, наступательно настроенного претендента на

роль вождя, обуянного лелеемой им идеей революции. Этот фокус соединяет в

одно все его последующие планы, и литература в них – простор для утопиче-ских фантазий, средство социального воспитания, вынужденная сублимация

реальной деятельности, т.е. всё, что угодно, но никак не самоцель. Как сообщает автор, конкретной целью этого визита было «“ломать Герцена” (как впоследствии выразился), т.е. дать ему нагоняй за нападки в “Колоколе” на того