e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Сирина, который к тому времени «уже был автором двух романов, отличных

по силе и скорости зеркального слога, раздражавшего Фёдора Константиновича потому, может быть, что он чувствовал некоторое с ним родство».1 И, действительно, хронологически это сходится: в 1929 году Набоков уже был автором двух романов – «Машенька» и «Король, дама, валет», а в предисловии к

английскому переводу «Дара», как уже как-то указывалось, он усматривал во

2 Набоков В. Дар. С. 472.

3 Там же. С. 473.

4 Набоков В. Дар. С. 473-475. Следует отметить, что в 1930 г. Набоков был избран членом ревизионной комиссии Союза русских журналистов и литераторов в Германии, а в

1931 и 1932 гг. – членом правления.

5 Там же. С. 475.

6 Там же. С. 476.

1 Там же. С. 477-478.

494

Владимирове (якобы даже в ущерб Годунову-Чердынцеву) «некоторые мелкие

осколки самого себя».2

Более того, похоже, что из трёх персонажей (Фёдора, Кончеева и Владимирова), так или иначе представляющих разные ипостаси автора, в данном эпизоде

на роль доминирующей модели, своего рода примера для подражания предлагается именно Владимиров. Это образ-кредо, заслуживающий того, чтобы привести его характеристику целиком: «Как собеседник Владимиров был до странности непривлекателен. О нём говорили, что он насмешлив, высокомерен, холо-ден, не способен к оттепели приятельских прений, – но так говорили и о Кончееве, и о самом Фёдоре Константиновиче, и о всяком, чья мысль живёт в собственном доме, а не в бараке или кабаке»3 (курсив мой – Э.Г.). С помощью этих

трёх, отчасти разнящихся по номинальному или психологическому возрасту, социальному происхождению, жизненному и творческому опыту, литературным

вкусам и жанровым пристрастиям, – с помощью этого тройственного союза

один человек, их общий автор, решал собственные, подчас внутренне противо-речивые проблемы, не сомневаясь лишь в одном, неукоснительном для всей

триады, – для подлинного творчества мысль, являющаяся «общим местом», клише, тривиальным продуктом некоего «коллективного разума», неприемлема

по определению.

Покинув непристойный балаган, в который превратилось собрание, – не

прежде, однако, нежели досконально его описав, – «Фёдор сердился на себя: ради этого дикого дивертисмента пожертвовать всегдашним, как звезда, свиданием с Зиной!».4 Этой фразой, после долгого перерыва, автор возвращается

к теме Зины. На значимость этой темы намекает незримое и лукавое его присутствие: соблазнив Фёдора немедленно позвонить Зине, он не только лишает

его последнего гривенника на трамвай, но и странным образом соединяет не с

ней, а с тем номером, который требовался некоему таинственному «аноним-ному русскому», постоянно попадавшему почему-то к Щёголевым. То есть, при манипулятивном участии этого самого «анонимного русского», за которым легко угадывается автор, герой поневоле отправляется восвояси «пе-шедралом», дабы по пути иметь время и возможность прочувствовать и понять, какие на него наплывают «привидения сиреней» («очередной анаграмма-тический след авторского присутствия в тексте»).1 И по возвращении у Фёдора

уже наготове не только вопрос: «Что дальше? Чего мы, собственно, ждём?» –

но и ответ: «Всё равно лучшей жены не найду. Но нужна ли мне жена вообще?

2 См. об этом: Долинин А. Комментарий… С. 521-522.

3 Набоков В. Дар. С. 478.

4 Там же. С. 482.

1 Там же. С. 482-483; Долинин А. Комментарий… С. 523.

495

“Убери лиру, мне негде повернуться…” Нет, она этого никогда не скажет, – в

том-то и штука».2

Фёдор – первый из романных протагонистов Набокова, обладающий подлинным писательским даром и готовый всецело посвятить свою жизнь «лире», Зина – первый из женских образов, достойный стать спутницей такого человека. Долгая пешая прогулка героя пошла ему на пользу: «привидения сиреней»

помогли ему окончательно понять, что именно Зина – та жена, которой под

силу разделить с ним радости и тяготы его призвания. Остаётся, однако, ещё

один вопрос, заданный Фёдором самому себе уже после того, как выяснилось, что Щёголевы через два месяца уезжают: если так просто решилась задача

(начала совместной с Зиной жизни), казавшаяся такой сложной, – не было ли в

самом её построении ошибки? Вопрос шахматиста и, как мы убедимся, отнюдь

не праздный, но на его осознание ещё потребуется время. Теперь же, когда:

«Они считали дни … при новом свете жизни (в котором как-то смешались

возмужание дара, предчувствие новых трудов и близость полного счастья с

Зиной)»3 – Фёдор начинает свою, предвещающую счастье, груневальдскую его

прелюдию: «Куда мне девать все эти подарки, которыми летнее утро награждает меня, – и только меня? Отложить для будущих книг? Употребить немедленно для составления практического руководства: “Как быть Счастливым”?

Или глубже, дотошнее: понять, ч т о скрывается за всем этим, за игрой, за

блеском, за жирным, зелёным гримом листвы? А что-то ведь есть, что-то есть!