e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

мира при нашем внутреннем участии», однако – тут же сетует он – всё это только

символы, символы, которые становятся обузой для мысли в то мгновение, как она

приглядится к ним».2 Образ всевидящего ока, якобы заимствованный Годуновым-Чердынцевым из писаний Делаланда, на самом деле, через эти отсылки, к этому

времени уже утвердился как центральный в метафизических представлениях Набокова, а примерно через год после завершения «Дара» он даже счёл нужным посвятить ему стихотворение, так и названное – «Око» (1939), – и включенное им также и

в последний, за год до смерти, составленный сборник.3

Следующий абзац поначалу сбивает с толку, так как читателю по инерции

кажется, что с ним продолжает общаться Фёдор, но потом оказывается, что это

ретроактивное воспроизведение бреда умирающего Александра Яковлевича, которому, ввиду жалоб Фёдора на трудности постижения потусторонности, видимо, перепоручено задать вопрос: «Нельзя ли как-нибудь понять проще, духовно удо-влетворительнее, без помощи сего изящного афея, как и без помощи популярных

верований?».4 Под «изящным афеем» (афей или атей, от фр. athee – атеист) подра-зумевается здесь тот же Делаланд, один из прототипов которого, «возможно, связан с личностью прославленного французского астронома Ж.Ж. Лефрансуа де

Лаланда (1732-1807). Исторический Лаланд, как и его набоковский однофамилец, был убеждённым атеистом».5 В стихотворении «Слава» (1942), своего рода манифесте, заявленном автором в разгар Второй мировой войны, Набоков также решительно определяет себя как атеиста, во всяком случае, по отношению к последователям нормативных религиозных течений:

остаюсь я безбожником с вольной душой

в этом мире, кишащем богами.1

«Ибо в религии, – поясняет далее свой вопрос рассказчик от имени Александра Яковлевича, – кроется какая-то подозрительная общедоступность, уни-чтожающая ценность её откровений. Если в небесное царство входят нищие

духом, представляю себе, как там весело. Достаточно я их перевидал на земле».2 Таким образом иронизируя по поводу евангельского стиха из Нагорной

проповеди – «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное»,3 –

2 Набоков В. Там же.

3 Набоков В. Стихи. М., 2018. С. 275; см. также об этом: Долинин А. Комментарий… С. 506-507.

4 Набоков В. Дар. С. 466.

5 Долинин А. Там же. С. 505-506.

1 Набоков В. Стихи. С. 280.

2 Набоков В. Дар. С. 466.

3 Цит. по: Долинин А. Там же. С. 507.

491

дерзкий комментатор напрямую бросает вызов христианским ценностям.

Дальше – больше: «Кто ещё составляет небесное население? Тьма кликуш, грязных монахов, много розовых близоруких душ протестантского, что ли, производства, – какая смертная скука!», – и, дабы отвести от себя обвинения в

разнузданном кощунстве, повествователь приписывает эти вопиющие высказывания делириуму, предсмертному бреду Александра Яковлевича: «У меня

высокая температура четвёртый день, и я уже не могу читать».4

Четыре дня лежал в предсмертном бреду Николай Гаврилович Чернышевский

после того, как в ненастный день простудился, отправляя письмо неразумному своему сыну Саше. Теперь четвёртый день проходил те же испытания отец не спра-вившегося с проблемами этого мира самоубийцы Яши. Набоков называл такие совпадения контрапунктом судьбы. «Странно, мне раньше казалось, что Яша всегда

около меня…» – теперь же, на грани смерти, Александр Яковлевич, наконец, осво-бодился от наваждения Яшиного призрака, и он кажется ему «чем-то земным, связанным с самыми низкими земными ощущениями, а не открытием небесной Америки».5 И как же прав был Фёдор, оберегая себя от подобного наваждения и откла-дывая встречу с покойным отцом за пределы посюсторонней действительности.

Приходится только дивиться, как, под прикрытием предсмертного бреда

своего персонажа, русский аристократ православного вероисповедания В.В.

Набоков подвергает беспощадному разоблачению самые основы религиозного

мировосприятия: «Искание Бога: тоска всякого пса по хозяину; дайте мне

начальника, и я поклонюсь ему в огромные ноги. Всё это земное. Отец, директор гимназии, ректор, хозяин предприятия, царь, Бог».6 И снова, как подсказывает читателю Долинин, повторяется «перекличка с предсмертными словами

Н.Г. Чернышевского: “Странное дело – в этой книге ни разу не упоминается о

Боге”», – Александр Яковлевич тоже вдруг осознаёт: «А я ведь всю жизнь думал о смерти, и если жил, то жил всегда на полях этой книги, которую не умею

прочесть»; Цинциннату, если вспомнить, тоже странный библиотекарь приносил какие-то старые томики на непонятном языке, – все эти параллели задей-ствованы в последних русскоязычных романах Набокова как символ непознаваемой для человека «книги» его жизни.1

Так и умер Александр Яковлевич, в глубоком разочаровании агностика отринув веру в Бога: «Ничего нет. Это так же ясно, как то, что идёт дождь». «А

между тем, – с нового абзаца, – за окном играло на черепицах крыш весеннее