e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

солнце...», и автор позаботился о том, чтобы верхняя квартирантка, поливавшая

цветы на своём балконе, опровергла горькое чувство, с которым отошёл в мир

иной настрадавшийся в этом осиротевший отец, тем самым – оставив читателю

4 Набоков В. Дар. С. 466-467.

5 Там же. С. 467.

6 Там же.

1 Набоков В. Дар. С. 467; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 508.

492

надежду на потустороннюю встречу Александра Яковлевича с дорогим его сыном

Яшей.2

Выйдя на улицу по окончании церемонии похорон, Фёдор Константинович с обычной своей пристальной наблюдательностью отмечает малейшие детали окружающего его пейзажа, даря читателю почти кинематографическую

зримость изображения, но его изощрённая авторефлексия «с удивлением, с

досадой» фиксирует и «смутное, слепое состояние души», препятствующее

сосредоточению на «образе только что испепелённого, испарившегося человека». Эта раздвоенность восприятия, алогичность, неуправляемость сознания, когда «вообще всё было непонятно», постепенно проясняется и успокаивается

только тогда, когда ответственность за наведение порядка интуитивно препо-ручается «кому-то знающему, в чём дело», – так по-своему претворяет Набоков заимствованную им у символистов идею о «двоемирии», позволяющую

ему на свой лад гармонизировать законы бытия.

Благодаря «кому-то знающему, в чём дело», – а для Фёдора это его автор, богоподобный, всезнающий и всесильный Творец – он, наконец, почувствовал, «что весь этот переплёт случайных мыслей, как и всё прочее, швы и

просветы весеннего дня … не что иное, как изнанка великолепной ткани, с

постепенным ростом и оживлением невидимых ему образов на её л и ц е в о й

(разрядка в тексте – Э.Г.) стороне».3 Смерть – лишь переход в иной мир, откры-вающий для освобождённой от плоти души бесконечные просторы истинного его

познания.

Доступная же здесь Фёдору повседневная «изнанка» бытия, после созер-цания бронзовых боксёров и анютиных глазок, похожих на Чарли Чаплина, обернулась его встречей с Шириным (с фамилией – шепелявой пародией на

Сирина) – автором романа «Седина», в отличие от произведений Сирина,

«очень сочувственно встреченного эмигрантской критикой».4

И далее на читателя обрушивается поток разнородных экстравагантных

цитат, выдаваемый за отрывок из романа Ширина, который, сошлёмся на Долинина, «представляет собой сборную пародию на целый ряд тематических

стереотипов (связанных главным образом с критикой разлагающегося Запада) и модных стилистических приёмов современной прозы, как советской, так и

эмигрантской».1 Ширин – образ предельной собирательной ёмкости, та самая «груша», на которой боксёр Набоков решил поупражняться, всласть

нанося удары по самым ненавистным для него качествам писательской бездарности: «Он был слеп как Мильтон, глух как Бетховен, и глуп как бе-2 Набоков В. Дар. С. 468.

3 Там же. С. 471.

4 Там же.

1 Набоков В. Дар. С. 471-472. Образцы и имена представителей этой модернистской

прозы см.: Долинин А. Комментарий… С. 514-518.

493

тон».2 Вкуса «бескорыстно наслаждаться», в подробностях обыгрывая эту

формулу, свойственную для русского «литератора-середняка», Фёдору

Константиновичу хватило почти на страницу язвительной критики коренных пороков эмигрантской словесности.

В отличие от Фёдора, всегда остро воспринимающего окружающий его

мир глазами писателя, бездарный Ширин легко уличается в том, что даже в

Зоологическом саду он, почти не отдавая себе отчёта в том, где находится, не

замечая клеток и зверей в них, машинально продолжает «обсуждать то, что его

особенно в жизни волновало: деятельность и состав Правления Общества Русских Литераторов в Германии».3 Не в литературе, а как раз на этом, общественном поприще, он уместен и даже весьма полезен: нельзя не сочувствовать его намерению изгнать из членов правления мошенников, манипулирую-щих общественной кассой, оказывающей помощь бедствующим литераторам.

Что же касается Годунова-Чердынцева, то его заслуга – изощрённая достоверность пародийного описания занимающей Ширина проблемы (действительно

важной для собравшихся её обсудить), – но именно этим он и заслужил оправдания сделанного для себя вывода: «Честно говоря, Кончеев прав, что держится от всего этого в стороне».4 Ответ Ширина: «Кончеев – никому не нужный

кустарь-одиночка, абсолютно лишённый каких-либо общих интересов»,5 в

берлинской литературной среде вполне соответствовал репутации самого

Набокова. Фёдор Константинович и на это собрание шёл, озабоченный больше

тем, какие отзывы появились о его месяц назад вышедшей книге, – «с приятным чувством, что увидит там не одного врага-читателя».6 Он сел между

Шахматовым и Владимировым, – мнение последнего его особенно интересовало, что неудивительно: судя по фамилии, описанию внешности, манеры

держаться и биографическим данным он представительствовал за писателя